Римма Коваленко - Хоровод

— Купила бы ты мне, бабуля, джинсы, а то хожу, как отрок.

— Ты и есть отрок. А где их продают, джинсы?

— В том-то и дело, что нигде, — вздыхает Женька, — какая-то наша семья непрактичная. Сестрицу зачем-то мне организовали. Теперь ничего не попишешь, на всю жизнь, но раньше им все-таки надо было подумать.

— Один уже подумал, — говорю ему, — не хотел второго ребенка. Бросил семью и уехал. Выродок.

— Это там, где ты теперь? — тихо спрашивает Женька. — У нее осталось двое детей? Она плачет?

— Нет, не плачет. Работает. Дети хорошие, умненькие.

— Ты, бабуля, ну все-все знаешь. Откуда тебе известно, что не плачет? Не все же плачут на глазах у других.

Мы заходим в кафе-мороженое, поднимаемся на второй этаж, садимся за столик у окна. Окно открыто, под ним — автобусная остановка, людно, шумно.

— Я виноват перед тобой, — говорит Женька, — свинство, конечно, у тебя же там не туристская база, ты же там живешь. Теперь буду приезжать к тебе один. Не возражаешь?

Я вдруг замечаю, что мой внук не умеет говорить серьезно. Смущается, хмурится.

— Слушай! — Он протягивает руку и кладет на мою. — Только не брякай сразу, подумай сначала. Поехали с нами в Таллин! Там — неделя сборы и три дня соревнования. Тебе можно оторваться, ну, оттуда, где ты живешь? На десять дней?

Мне уже можно откуда угодно оторваться. Но меня волнует мотив Женькиного приглашения: просто болтает или печется обо мне?

— А что я там буду делать?

— В Таллине?! Ну, ты даешь! Там же выставки всякие, улочки старинные, архитектура. Это же Таллин!

Никогда Женька не был в этом городе, ничего не смыслит в старине, архитектуре, но уже в плену у чужого устоявшегося восхищения — это же Таллин!

— А что такое? — вдруг говорю я. — Возьму и поеду.

И мы едем в Таллин. Едем в разных вагонах. Женька приходит ко мне и говорит:

— Ты даже представить себе не можешь, какая ты заводная. Ну, прямо с пол-оборота. Купила билет и едешь. Пусть теперь твои «мухоморы» полязгают вставными челюстями: «А куда это подевался наш старушонок, у которой внук хулиган и развратник?» А старушонок, дорогие «мухоморы», не так прост, сел в поезд и едет в Таллин. И вы уж там, пожалуйста, как-нибудь сами. Сами сочиняли жалобу, сами и разбирайтесь.

— Полегче, Женька. Ну что за словечки — «старушонок», «мухоморы»?

Женька не обращает на мои слова внимания.

— А все-таки мы им не дались, да, бабуля? Я правильно говорю?

Он говорил неправильно, но я не могла на него сердиться, поняла вдруг, почему нахожусь в этом поезде, почему еду в Таллин. Это Женька спасает меня. Спасает от жалобы, оберегает от неприятностей.

— Иди, Женя, в свой вагон. Не забывай, у тебя и в поезде режим. Ты надежда команды.

Мои слова не производят на него никакого впечатления. В который уже раз убеждаюсь: важно не то, что сказано, а кто сказал. Мой авторитет никогда не дотянется до тех высот, на коих пребывает Женькин тренер.

В Таллине я прожила три дня. Незнакомые дома, незнакомые улицы, незнакомый язык. Захотелось к себе, в знакомую лесную тишину, где ночью среди деревьев горят фонари и в знакомой комнате у дверей висит зеркало. Это уже был мой дом, раз я по нему скучала. Я купила в подарок Васильковой маленькую картинку под стеклом. Аист из желтой соломки удивленно глядел со своей высоты на лягушку из красной соломки. Я уже не осуждала свою старенькую соседку за то, что она так категорически отторгает от себя неприятности. Не у всех есть такой внук, как у меня, не каждый может сесть в поезд и уехать от своих неприятностей в Таллин.

В пансионат я приехала к вечеру. Закатное солнце глядело на меня из-за леса, огромный оранжевый шар словно специально уселся на верхушку ели, чтобы придать этому месту еще больше красоты и загадочности. На веревке возле дома сушились чистые тряпки. Значит, был Клавин день.

Я открыла дверь своего номера и, еще не входя, почувствовала, как волна знакомой тревоги накрывает меня. И даже подумала: «Это болезнь. Приступ. Все у тебя хорошо. Вот твой дом, стол и рукопись на столе». Но тревога не проходила. Что-то случилось здесь без меня. На тумбочке под зеркалом лежала брошка Марии, белый эмалевый кружок, на котором скрестились букетиком три голубых цветка. Я вышла из номера и постучалась к Васильковой.

— Открыто, — раздался тоненький голосок.

Старушка сидела в своем бархатном кресле и глядела на меня, собрав морщинки на лбу.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Да, это так ужасно, невыносимо, — ответила Василькова, — эту девочку Марию, что работала у нас, уволили. Она так плакала, так просила, чтобы ее оставили. Если бы вы не уехали, этого бы не случилось.

Я услышала в коридоре голос Клавы и поспешила к ней.

— Клава, объясни толкам, что тут произошло? Почему Василькова связывает увольнение Марии с моим отъездом?

И Клава рассказала: говорила с какой-то нескрываемой ненавистью к Марии.

— Правильно, что уволили. Нечего ей тут было делать. Синяк с лица еще не сошел, а она уже себе на шоссе нового хахаля подцепила. Даже неудобно вам говорить. Привела его сюда. И два дня они изображали в вашем номере семейную жизнь. Он шоферюга, дальнобойщик, фургон пригнал к окнам, все собирался уехать, поэтому спиртного они не пили, а кофе ваше прикончили.

Безбровое Клавино лицо вдруг обмякло, губы задрожали, а в глазах показались слезы.

— И что же потом?

— Потом пришла комиссия, заместитель директора, сестра-хозяйка, и сказали, чтобы она подавала заявление.

Клава заплакала, сдернула с головы косынку и уткнула в нее лицо.

— Теперь все говорят, что это я навела на Марию комиссию.

— Мария уехала с тем шофером?

— Чего это он с ней будет связываться? — Клава бросила на меня удивленный взгляд. — Сел один и поехал.

На наши голоса спустился сверху Волков.

— Адреса Мария не оставила, — сказал он, — мы письмо коллективное написали в дирекцию, чтоб восстановили ее на работе. Указали там, кстати, что вы претензий к ней не имеете. Подписей собрали тридцать штук, а оказалось, что никто не знает, где она. Адрес в личном деле остался местный, зайковский.

— Кто составлял текст письма? — спросила я.

Волков помялся.

— Допустим, я, если это для вас так важно.

— Скажите, а на моего внука письмо — это тоже ваших рук дело?

Волков вздрогнул, но не от того, что схватили его за руку. Голос прозвучал визгливо.

— При чем здесь вы?! Что вы лезете со своим внуком?

Такого поворота я не ожидала. Даже трудно было поверить, что это тот самый вежливый, разговорчивый Волков.

— Как это при чем здесь я? Вы сочиняете письма, клевещете на молодых людей, будоражите общественность, а мне и слова сказать вам нельзя?..

И тут я осеклась, увидев Клавино лицо. Оно побелело, руки вцепились в косынку и тянули ее в разные стороны.