Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— А ты не учи! Перескажи своими словами, и достаточно. Между прочим, в твоем возрасте я знал это стихотворение не из-за какого-то вечера, просто знал, прочитал и запомнил наизусть с первого раза.

Сын делается похожим на мать, глядит на отца с любовью и упреком, и отец смягчается.

— Ну, может быть, не с одного раза, а с двух или трех… Но все-таки я был способней тебя.

— Зато я более умелый и терпеливый в хозяйственных делах, — говорит сын и идет на кухню. Там он убавляет огонь на газовой плите и говорит отцу: — Помнишь, как ты в прошлом году рис вместе с пакетом запустил в бульон?

Они оба какое-то время смотрят в глаза, друг другу, потом сын становится к плите и начинает жарить рыбу, а отец приносит книгу и читает стихотворение вслух, чтобы сын запоминал с голоса. У сына сковородка не чадит, мука не сыплется на пол. Выложив зажаренную рыбу в миску, он перед новой порцией смывает сковородку холодной водой.

— Может, тебе стать поваром? — говорит отец.

— Не отвлекайся, — отвечает сын, — это серьезный вопрос, мы его обсудим как-нибудь не спеша.

Рыба готова. Отец закрывает книгу. И жена в это время уже сложила отжатое белье в таз и ведро. Можно нести белье во двор, там для сушки специальные столбы с веревками. Но у жены для этого никаких нет уже сил. Да и прическа у нее превратилась в какой-то лохматый кулек, лицо красное, и платье на животе мокрое.

— Я полежу, — говорит она мужчинам и ложится на диван в проходной комнате, — когда придет Гусев, предупредите меня, я спрячусь.

Сын и отец тоже устали и потеряли интерес к стихам и разговорам. Сын отрезает два ломтя хлеба, кладет на них горячие куски рыбы, и они с отцом стоя, вздыхая от усталости, едят.

— Вкусно? — спрашивает отец.

— Мечта поэта, — отвечает сын.

И тут в прихожей раздается звонок. Приходит Гусев. Ему тоже дают хлеба с рыбой. И жена, наспех причесавшись, появляется на кухне и тоже ест хлеб с рыбой.

— Вкусно? — спрашивает она у Гусева.

— У вас всегда все вкусно, — отвечает Гусев.

Потом все пьют холодный чай, потому что пить хочется, а ждать, когда он станет горячим, не хочется.

Сын и Гусев уходят. Жена переодевает платье, красит губы и глядит на ведро и таз. Ведро вручает мужу, и они идут во двор.

— Какой у нас сегодня трудный день, — говорит жена.

— Не столько трудный, сколько серый, невыразительный, — отвечает муж.

Так они говорят вслух, а про себя думают: «Господи, хоть бы еще было в жизни много-много таких вот серых, невыразительных, счастливых дней».

Дунина отодвинула от себя прочитанные листки и, глянув на дверь, сама себе сказала: «Только бы он сейчас не вошел, только бы дал мне собраться с мыслями».

Две сотрудницы отдела писем, сидевшие в одной комнате с Дуниной, подняли головы, и на их лицах отразилось тревожное ожидание.

— Неужели у него что-нибудь получилось? — спросила одна.

— Чудес на свете не бывает, — ответила за Дунину вторая.

А Дунина молчала. И когда вернулся Валера и робко сел на стул у двери, Дунина по-прежнему безмолвствовала. Тогда Валера спросил:

— Почему вы молчите?

Дунина глядела мимо него. Это был окаменевший от безмерного разочарования взгляд. Наконец она очнулась и произнесла:

— Зачем вы издевались надо мной? Это непостижимо. Вы же архитектор. Зачем вам понадобился Вознецов?

— Это не мне, — опустив голову, ответил Валера, — это Аля так напечатала. А я не вычитал после машинки и отдал вам. Если можно, Дуняша, говорите мне по-прежнему «ты».

— Нет-нет, — Дунина даже вздрогнула, — никаких «ты», никаких больше Дуняш. Вы не только надо мной издевались, вы нас всех унизили. Как прикажете понимать вашу комедию с телефоном, когда «она» вам сообщала «я приехала»?

— Это ваша комедия, — ответил Валера, и в его больших глазах появились тоска и обида. — Вас было много, я же один, трудно одному идти против коллектива. Но если вас интересует мое мнение, мне этот розыгрыш не нравился.

Дунина вышла из-за стола и, скрестив руки на груди, стала медленно ходить по комнате. Сотрудницы отдела писем, умирая от любопытства (что там такого понаписал Валера?), сидели не дыша, не смея ни о чем спрашивать. И Валера сидел у двери на стуле как сфинкс, не моргая, и взгляд его уже ничего не выражал. Он ждал суда Дуниной, но не догадывался, что суд этот будет скорым и неправым.

— Зачем вы прикидывались несчастным в своей личной жизни? — спросила Дунина.

Валера молчал.

Тогда не выдержала одна из сотрудниц, работавшая в этой комнате, и крикнула:

— Зачем вы морочили нам головы своей любовью? Вы, женатый человек, отец и так далее! Зачем вам надо было прикидываться?

Валера ответил:

— Я не прикидывался. Я действительно люблю вас всех, люблю вашу профессию, я ведь мечтал когда-то стать журналистом. Я не смогу, наверное, это объяснить, но я люблю газету страстно, как другие мужчины иногда любят охоту или рыбную ловлю.

— Не интересничайте, — оборвала его Дунина, — человек, который любит свою жену, предан своей семье, не будет искать счастья на стороне, хотя бы даже в редакции.

— Будет, — возразил Валера, — это несчастный, задерганный, приниженный в семье мужчина не будет, а такой, как я, будет.

— Ну что ж, — Дунина расцепила руки и развела их в стороны, — вот все и выяснилось. Теперь все ясно.

— Если бы, — возразил Валера. — В том-то и беда, что ничего не ясно. Никто не хочет радоваться чужому счастью, все хотят сочувствовать. Прямо подавай убийство из-за угла или черную измену.

— Убийство — из другой оперы, — сказала Дунина.

— Почему же, — продолжал возражать Валера, — убить можно не только человека, можно убить и радость, и надежду, и даже талант.

Дунина с опаской поглядела на Валеру: надо же, какой оборотень, еще вчера был такой лапочкой, такой обожатель, а сегодня как заговорил! Неужели это рассказ с ним сотворил такое? Так ведь нет же рассказа. Предупреждали ведь его: не говори «гоп», пока не напечатался.

— Давайте перейдем к делу, — сказала Дунина, — никто ваш талант убивать не собирается, мне даже понравился рассказ…

— Какая разница, — не стал ее слушать Валера, — понравился — не понравился. Рассказ-то не напечатаете. И я знаю даже почему — не газетный. Стирают, жарят, какая-то рыба, какой-то Гусев. Все заземлено, сплошной бытовизм.

— Да, — подтвердила Дунина, — именно бытовизм.

— Жаль, — вздохнул Валера. — Мы ведь с вами когда-то спорили о равноправии. Когда же я показал в рассказе равноправную семью, вы обиделись.

— Я не обиделась — я разочаровалась, — сказала Дунина. — А сейчас до свидания, нам надо работать.

И Валера ушел. Красиво ушел. Поднялся со стула, поклонился Дуниной и произнес:

— Это ужасно, Дуняша, что вы променяли блеск сцены, музыку, свою легкость и воздушность на деятельность в вечерней газете. Здесь в самую пору сидеть бы мне или такому, как я. Прощайте, Дуняша.