Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Лучше бы ты уехала поскорей в свой круиз, — чувствуя, как его тело теряет свой вес и начинают дрожать руки, сказал Алексей Ильич, — и прошу впредь являться ко мне не только по договоренности, по особому, так сказать, приглашению.

Они ушли. По существу и по форме, он их выгнал. И это было так на него непохоже, что он чуть не бросился им вдогонку. Позвонил вечером Соне, стал просить номер телефона Зои Игнатьевны, хотел извиниться. Соня смилостивилась:

— Не колотись, я объяснила, что ты не выносишь никакого насилия. Свободная личность. Она, кажется, поняла и успокоилась. Послушай, гони ты и впредь всех, какие женитьбы, какие бабы, зачем они, не спать же тебе с ними?

Она не понимала, что подвела под его жизнью черту: он уже не человек. А он после ее ухода почувствовал, что болен. Поднялось давление, болела грудь. Вызвал врача. Приехала загнанная, не старая, но и давно уже не молодая врачишка в старых разлапистых туфлях. Алексей Ильич подумал: «Что-то стало не так с обувью у женщин», — а врачишка в это время села в кресло, глотнула таблетку и запила холодным чаем из его стакана. Потом спросила:

— На что жалуетесь?

— На устройство жизни, — ответил он, — вырастишь детей, освободишься от хлопот и работ, только-только забрезжит тебе отдых и любовь, но не тут-то было — хвать болезнь. И никакого бокала, никакой тебе Саскии.

Врачишка оставила его слова без внимания. Спина ее поползла вниз по спинке кресла, подбородок уткнулся в плоскую грудь. Алексей Ильич испугался:

— Товарищ доктор, лягте на диван, отдохните как следует.

Врачишка открыла глаза.

— Дайте чего-нибудь поесть.

Алексей Ильич читал когда-то юмористический рассказ: пришел к больному больной доктор и просто больной стал больного доктора лечить. Но тут было не до смеха. Хорошо, что врачишка попалась демократичная, выпила еще одну таблетку, сходила на кухню, что-то там пожевала и вспомнила наконец, зачем сюда явилась. Измерила ему давление, послушала сердце и легкие и уходя строго сказала:

— Чего вы хотите? Молодые от инфаркта загибаются в тридцать лет.

Ночью позвонила из своего Краснодарского края Татьяна Аркадьевна:

— Здравствуй, Алеша, я заболела. Поднялось давление, да еще вдобавок простыла.

Он не смог ей ответить, мол, я тоже заболел, тоже поднялось давление. И он сказал о другом:

— Приезжай скорей. Я так тебя люблю, что жить без тебя не могу.

— Правда? — спросила она. — Я тоже тебя очень люблю.

— Почему ты звонишь так поздно? — спросил он.

— Ночью линия свободна и в два раза дешевле, — ответила она.

Это был их последний разговор. Утром ему никто не звонил, а днем позвонил Артур и ни с того ни с сего разволновался: где папа, почему не отвечает?

— Пошел в магазин. Гуляет во дворе, — подсказала Артуру жена, не понимая, чего тот волнуется. Артур позвонил Соне.

— Ты давно его видела?

— Вчера.

Когда Артур, Соня и Манечка пришли к нему, дверь была заперта, и ни у кого не оказалось ключа. Пришлось обращаться в ЖЭК, потом в милицию.

Хоронили Алексея Ильича через три дня. Как раз в тот день, когда вернулась Татьяна Аркадьевна. Она позвонила, ничего не зная о случившемся.

— Можно Алексея Ильича?

— Его нет, он умер, — ответил Василий. — А кто его спрашивает?

— Теперь это уже никому не интересно.

Через десять минут опять в трубке послышался ее голос:

— Простите, когда назначены похороны?

— Через час вынос тела, короткая панихида у подъезда и автобусами на кладбище. — Василий ответил ей так, как отвечал всем.

— А на какое кладбище вы поедете?

— На Северное.

И тогда она взмолилась:

— Выслушайте меня, я его друг, может быть, вы слышали обо мне — я Татьяна Аркадьевна. Вам ведь все равно, какой дорогой ехать. Сверните немного в сторону на улицу Каховского. Живу в доме номер двадцать. Я выйду на балкон, попрощаюсь с ним. Дело в том, что у меня высокая температура…

Соня вырвала у Василия трубку.

— В чем дело?

— Я прошу, чтобы ваши автобусы по дороге на кладбище проехали по улице Каховского. Я хочу попрощаться с ним.

— И только? Больше вы ничего не хотите?

— Больше ничего.

Конечно, в этот день надо было всем все прощать, но Соне это было не дано.

— Как все у вас просто, — возмутилась она. — Взяли и повернули на другую улицу! Как будто маршрут на кладбище каждый выбирает по собственному желанию. И как только язык повернулся: попрощаться! Подумали бы лучше о том, что вся эта ваша любовь сократила ему жизнь.

Поминки получились многолюдные. Дом был заводской, чуть не все жильцы знали Алексея Ильича и Алю, и детей их знали. Застолье длилось долго: одни уходили, другие приходили. К двенадцати ночи в квартире остались только дети. Мыли посуду, потом собрались за столом и стали решать, что делать с вещами.

— Мне ничего из этого хлама не надо, — сказала Манечка, — я могу взять только мамино колечко с аметистом и какую-нибудь вазочку на память.

— Надо или не надо — так вопрос не стоит, — ответили ей. — Все, что осталось, придется куда-то определять. Не можем мы все это оставить здесь, всю эту мебель, посуду и остальные вещи.

Дети были еще молодыми, едва за сорок, а Манечке так и вообще тридцать пять. Все чувствовали, что Соня бессердечно обошлась с Татьяной Аркадьевной. Могла бы и подобрей с ней обойтись, и автобусы из похоронного бюро могли изменить маршрут, проехать по улице Каховского. Но никто ничего не сказал. Сидели, сортировали вещи, нужные раскладывали на пять кучек, ненужные отбрасывали.

Оценивал вещи Костя, самый спокойный из них, самый благоразумный.

— Кому нужен этот коврик? Никому? Тогда отправляю коврик на выкидон.

— А вот персональный подарочек, подстаканник с надписью: «Васеньке к совершеннолетию». Ты разве совершеннолетний? — пошутил Костя, протягивая брату потемневший от времени латунный подстаканник.

— Не нажили родители ни злата, ни серебра, сидим и делим какой-то скарб, — сказал рыжий Артур.

— Надо, надо поделить, — ответила Манечка, — только куда мы вот эту, шестую кучу денем, неужели выбросим? Вот эти чистые, из прачечной, Алешины рубашки выбросим?

Все заскучали, да и спать всем уже хотелось. Соня попробовала сменить тему.

— Нет, это не разговор. Разговор у нас, как я заметила, разгорается и пылает только вокруг Татьяны Аркадьевны.

— Я ненавижу ее, — сказала Манечка, — она все-таки во многом виновата.

— Помолчала бы, Манечка, — сказал Артур, — уж тебе ли, умиравшей от любви в двенадцать лет, испепелять Татьяну Аркадьевну?

— Так в двенадцать же, а не в шестьдесят два, — вступилась за Манечку Соня.

— А Манечка ведь в Василия была влюблена, — сказал вдруг Костя, — всю жизнь говорим про Манечкину любовь в двенадцать лет, как она чуть от нее не загнулась, а Васька всегда при этом присутствует и помалкивает. Я даже забыл, что это он являлся предметом Манечкиной безумной страсти.