Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Костин вошел в свой бывший подъезд с улыбкой: а что такое, проведаю! «Плохой человек решил проведать хорошего. Давайте по-студенчески, Анна Антоновна, посидим, поговорим. Почему это один человек не может прийти к другому в поздний час, если идти ему больше некуда?» Вино, выпитое у Людмилы, прибавляло храбрости, веселило: «Ах, у вас нет ничего к чаю? Знаете, Анна Антоновна, это даже оригинально — без лимона, заварки и сахара».

Анечка открыла дверь, вгляделась в его лицо, прижала ладони к шее и сделала шаг назад. Голос ее прозвучал робко:

— Я знала, Арнольд Викторович, я знала, что вы придете…

Она тихой тенью уплыла в комнату, а он остановился на пороге: еще есть возможность повернуться и уйти. Подумал, но тут же вспомнил: куда?

Беседку, в которую они вошли, прогревало жаркое солнце. На кустах доцветали, словно побитые ржавчиной, белые грозди сирени. Серафим Петрович развернул сверток, который вручила ему Зойка, увидел сваренного цыпленка, пирожки, два оранжевых пупырчатых апельсина и вздохнул.

— Я ведь, по своей сути, Зойка, не больной. Просто старый. Голова состарилась, сердце состарилось. А хирург Горюхин предлагает операцию. — Он бросил быстрый, внимательный взгляд на Зойку. — Ты как считаешь, стоит ли мне кидаться в эту авантюру?

Зоя Николаевна не знала, что ответить. Старый Симочка не нуждался в ее советах, он просто, как все люди, боялся операции и сейчас хотел увидеть на ее лице испуг: какая операция? Она тебя доконает. Ни в коем случае не поддавайся на эту провокацию.

Не увидев на Зойкином лице смятения, Серафим Петрович приуныл.

— Я не нуждаюсь в утешениях, — сказал он, — и сочувствия мне не надо. Я впервые столкнулся с проблемой, которую не могу решить сам. Операция таким, как я, не возвращает здоровья, может быть, чуть-чуть продлевает жизнь. Так стоит ли игра свеч?

Надо было сбить с него это настроение, рассмешить или, на худой конец, прикрикнуть, но Зоя Николаевна была переполнена собственными неприятностями, и что-то вроде досады на старика заполнило ее.

— В больнице никто не чувствует себя молодым, — сказала она, — и никто не радуется операции. Здесь один бог — врач. И если твой Горюхин крупный специалист, позволь ему таким и оставаться.

— Пусть остается, — согласился Серафим Петрович, — я не возражаю. Одно другого не коснется: он останется крупным специалистом, а я умру. И тогда ты спохватишься: где он, зачем умер? Заплачешь.

Трудно было понять, шутит он или говорит всерьез. Зоя Николаевна глядела, как он ест цыпленка, складывая косточки в пакет, ест с удовольствием и в это же время пугает ее своей смертью.

— Ты ешь и не отвлекайся, — сказала она, — или говори про что-нибудь другое.

— Что-нибудь другое уже не волнует меня, — Серафим Петрович покончил с цыпленком и приступил к пирожкам. — Это первый признак, что я умираю. Сначала умирает интерес к жизни, за ним — тело.

Ну, вот он и дождался, Зоя Николаевна не сдержалась:

— Кинооператора нет поблизости, надо бы увековечить этот сюжет, как ты с пирожком в руках философствуешь о смерти. Трусость это — вот что, боишься операции, как самый обыкновенный человек, отсюда и твои погребальные речи.

Она сказала то, что надо было сказать в эту минуту. Серафим Петрович легко вздохнул и улыбнулся.

— Значит, считаешь, что еще поживу?

Он подбросил вверх апельсин, не поймал его и растерянно поглядел на Зою Николаевну. Та, ворча, полезла под скамейку, куда закатился оранжевый шарик; когда поднялась с колен, то увидела, что в дверном проеме беседки стоит грузный, добродушный на вид доктор с незажженной сигаретой в руке. Живот у него был круглый, и желтые пуговицы на синем халате скатывались с этого живота словно с горки. Он послал Зое Николаевне, как ей показалось, довольно задиристый взгляд, вроде того, что не слишком ли много особ женского пола вертится возле моего престарелого больного, и после этого стал ласково, по-отечески разглядывать Серафима Петровича. Тот засуетился. Зоя Николаевна увидела на лице старика подобострастие и рассердилась на него за это. Перепуган Симочка больницей, не похож на себя.

— Знакомьтесь, — сказал Серафим Петрович, — моя дочь Зойка, а это всемирно известный хирург Андрей Андреевич Горюхин.

— Зоя Николаевна, — она протянула Горюхину руку.

И тот вдруг выкинул фортель, подыгрывая старику, представившему ему эту женщину Зойкой, пожал ей руку и назвался:

— Андрюшка.

Получилось смешно, и все трое засмеялись. Зоя Николаевна поняла, что понравилась Горюхину, и это очень хорошо, можно будет по-свойски поговорить с ним о состоянии Серафима Петровича.

Между тем хирург сел в плетеное кресло, задымил сигаретой и стал обстоятельно, без малейшего стеснения разглядывать Зою Николаевну. Она смутилась, но терпела. Горюхин, как великая личность, видимо, не отягощал свою жизнь нормами поведения. Вот и сейчас, загасив сигарету, все так же не отрывая от нее взгляда, взял без спроса апельсин, быстро очистил его своими белыми пальцами, разделил на три части и запихал свою часть в рот. Зоя Николаевна не признавала детской непосредственности в знаменитых людях, считала их вольное поведение не пренебрежением к предрассудкам, а распущенностью. Поверят в свою исключительность и ведут себя как балованные, плохо воспитанные дети. И этот развалившийся в кресле прославленный хирург мог бы вести себя более по-мужски. И живот в свои еще нестарые годы мог бы иметь поменьше.

— Мы в прошлый раз вели с вашим отцом один прелюбопытный спор, — сказал ей Горюхин. — Серафим Петрович уверял меня, что зло наказывается. Есть такие невыявленные законы в природе, по которым человек, содеявший зло, не остается безнаказанным, а получает, так сказать, откуда-то сверху, полной мерой за свои поступки.

— Это полезная теория, — ответила Зоя Николаевна, — я тоже верю, что зло не остается безнаказанным.

— «Верю» — это чепуха, верить можно во что угодно, — доктор рассердился, — так вот, ставлю вас в известность, Серафим Петрович, и вас, Зойка, простите, забыл ваше отчество, что я не верю. Само собой ничего не происходит. Ничто не приходит само собой, ни награда за доброе деяние, ни возмездие за зло. Всякое добро поощряется, а зло наказывается только в результате чьих-то усилий.

Зое Николаевне показалось, что Горюхина совсем не интересует зло и то, каким образом оно наказывается, просто пришел после трудной операции и отдыхает. А чтобы отдых не выглядел отдыхом, прикрывает его таким вот необязательным разговором.

— У вас есть дети? — спросила она, удивляясь своему вопросу, который вырвался у нее сам собой.

— Нет, — ответил Горюхин, — я одинок. Вы довольны?