Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Ничего подобного, — стал успокаивать ее Серафим Петрович. — Никаких проклятий ни с чьей стороны. Все только беспокоились о тебе.

Он не расспрашивал, где она была, что с ней случилось, он уже договорился с психиатром районной поликлиники, тот пообещал обследовать Зойку.

— Ты устала?

— Устала? Я отдохнула. Ты обо мне больше не беспокойся. И поверь: это было в первый и последний раз.

Но он не поверил. Через день в их квартиру, якобы в гости к Серафиму Петровичу, пришел благообразный старичок в черном костюме, из рукавов которого выглядывали белые накрахмаленные манжеты с запонками, и Зойка сразу разгадала в нем доктора.

— Болит ли у вас голова, когда вы просыпаетесь утром? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Зойка, — я столько раз просыпаюсь за ночь, что у меня к утру все болит, не только голова.

Врач поставил диагноз:

— Здорова. Это переутомление плюс запрятанная глубоко душевная травма.

Он не дал никаких советов, но Серафим Петрович и без них уже знал, что делать. Ясли. Вот спасение для матери и ребенка. Думал, что Зойка обрадуется, но не тут-то было.

— Нет уж, — заявила она, — домучаюсь до конца.

И домучилась. Только когда мальчику исполнилось два года, его определили в ясли.

Зойке удалось без экзаменов восстановиться в педагогическом институте. Жизнь, остановившаяся по семейным обстоятельствам на три года, вновь вырвалась на простор. В эти студенческие годы Зойка стала красивой. Не просто хорошенькой, милой, каких в пединститутах каждая вторая, а общепризнанной в студенческой среде красавицей.

Красавица Гуськова. Зойка хотела вернуть свою девичью фамилию, когда разводилась с Толиком, но передумала. Пусть уж у сына и у нее будет одна фамилия.

Мечта стать режиссером была у нее не просто юношеской мечтой, подогретой любовью к Толику. Провал в театральном институте, куда молодожены пытались поступить после десятого класса, не остудил Зойкиного желания стать режиссером. В институте она была заводилой и постановщиком всех литературных монтажей, спектаклей, капустников. Одним из спектаклей заинтересовалось местное телевидение. Штатный режиссер, видя, как ревниво и в то же время со знанием дела относится Зойка к постановке телевизионного варианта спектакля, оставил в титрах только ее фамилию. Постановку они осуществляли вдвоем, но официально это выглядело самостоятельной режиссерской работой студентки Зои Гуськовой. Конечно же сразу пошли слухи, что довольно еще молодой и главное, холостой режиссер влюбился в Зойку. Наверное, так оно и было. Если бы Зойке пришло в голову заглянуть ему в глаза, она бы увидела в них и восторг, и удивление, и обиду, помноженную на самолюбие: конечно, спектакль для тебя — врата рая, но поверни голову, посмотри, кто с тобой рядом, кто ведет тебя по прямой дороге к этим райским воротам. Но она ничего такого не видела. И потом, уже после окончания института, когда он взял ее к себе ассистентом, на довольно высокую должность, потому что даже в помощники режиссера нельзя было оформлять человека без специального образования, Зойка упорно не хотела видеть его влюбленного состояния. Перепады в настроении режиссера приписывала его вздорному, стихийному характеру, а когда он однажды во время их ссоры, сугубо творческой, производственной, вдруг сказал: «Ничего, скоро станете сговорчивей, подзатянул я с вами всю эту историю», она поняла, о чем он, и крикнула: «Никогда!»

Помогли характер и холостое положение режиссера. В поклонницах, приятельницах у него недостатка не было. А характер у него был покладистый, он не возражал против женского поклонения, тем более когда оно выражалось в хозяйственных действиях: в уборке его комнаты, в хождении с его вещами в химчистку; даже свитер, который он носил, был связан одной из претенденток на его руку и сердце.

Зойка ухватилась за этих поклонниц, на все домогания режиссера отвечала уклончиво и в то же время определенно: «И без меня дур возле вас хватает». Если бы Зойка, сопротивляясь режиссеру вела себя как то иначе с другими, он бы не простил ей этого, и они стали бы правами. Но она так самозабвенно отдавалась работе, так страдала, когда заезжая знаменитость оказывала ей на репетиции знаки мужского внимания, что режиссеру ничего не оставалось, как однажды заявить ей: «Давайте останемся друзьями. Вы ни в чем не виноваты. Просто в мозгу, где у всех находятся чувственные центры, у вас слепое пятно». Наверное, он еще где-нибудь высказывался в этом роде, потому что по студии телевидения пополз слух, а потом он стал общим мнением: «Красива, кто спорит, но кому нужна красота, когда нет женственности?»

Женственность была, и желание встретить человека, способного быть верным до конца жизни, не проходило. Только плохо верилось, что такой человек есть на земле. За свою долгую одинокую жизнь Зоя Николаевна не раз и не два пыталась поверить, что вот он, наконец-то, такой, какого ей надо. Но он оказывался таким, как все: приободрялся, веселел, когда на него обращали внимание женщины, слишком легко переносил разлуку с ней, короче говоря, жизнь его не сходилась на ней одной. Одни с годами смиряются, изменяют своим принципам, а требования Зои Николаевны к возможному спутнику жизни росли. С годами она не стала менее привлекательна, и желающих быть с ней рядом не убавлялось. Когда очередной роман обрывался, тот, кто покидал ее или был покинут, объяснял причину довольно просто: ревность. Как она не понимает, что ревность — это эгоизм, желание присвоить себе то, чего присваивать нельзя, — душу другого? Ей говорили это в лицо, и Зоя Николаевна не оправдывалась, пусть, но если твоя душа только твоя, забирай уж вместе с ней и свое тело. Ей нужна была душа не для того, чтобы хозяйничать в ней, а как гарантия верности. Она не была ревнивой, в ней жил страх, которым она заболела после ухода Толика.

Встреча с хирургом Горюхиным оскорбила ее и взбудоражила. Хотела поговорить с ним о состоянии Симочки, серьезно, обстоятельно, а налетела опять на то, что всем сердцем отвергала. «Вы верите в любовь с первого взгляда?» Пора, пора поглядеть на себя чужими глазами, пора всерьез задуматься, почему это тебе, немолодой женщине, задают такие вопросы. Может быть, на тебе большими буквами написана неприкаянная женская судьба? Так это очень случайная надпись. На самом деле ей на судьбу грех жаловаться: любимая работа, хороший сын, друг и отец Симочка. Так какого еще рожна? Сейчас черная полоса: Симочка в больнице, Миша уволился с работы, молчит, страдает, и у нее на работе неприятность: на съемках музейного зала фарфорового завода разбился уникальный подсвечник. Но это все ее беды. Толстяк Горюхин не смеет ко всему этому прикасаться. Какая все-таки наглость: «Приходите в субботу вечером. У меня дежурство, я вас буду ждать».