Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Спасали Светины уроки. Он проверял ее тетради, следя по учебнику, слушал стихи, которые ей задавали выучить наизусть, и, если поправлял в каком-нибудь слове ударение, Света вопросительно глядела на мать, сомневаясь в его правоте. Телевизор был повернут экраном к дивану, на котором лежал старик. Он включал и выключал его по собственному желанию. Арнольд Викторович уходил в комнату, в которой по разным стенам стояли две кровати, шкаф для одежды и высокое зеркало на низкой длинной тумбочке. Это была их с Катей комната, именуемая в квартире спальней. Вторая кровать стояла здесь все годы, пока он отсутствовал.

Директор Полуянов представить себе не мог, какое облегчение испытал Костин после разговора с ним. Сначала в главном инженере кипело негодование: я не Доля, меня в козлы отпущения вам не провести! Потом, поостыв, посидев два часа в вестибюле Дома пионеров в компании бабушек и мам, он пришел к выводу, что все случившееся явно к лучшему. Из того личного жизненного тупика, в который он забрел, вернувшись к Кате, наметился выход. Он уедет. Не от Кати. Он уедет из города, с комбината, где ему больше нечего делать. Пусть они латают здесь свой тришкин кафтан, он в эти эксперименты больше не играет. У него редкая специальность, порядочный стаж работы, его оторвут с руками и ногами на любом хлебном предприятии. А здесь ему уже ничего не светит. Кате он скажет все начистоту: ему надо уехать, он устроится на новом месте, и тогда пусть она выбирает — приезжает к нему со Светой или остается со стариками. Всем вместе им жить невозможно, из второй попытки, она же это видит, ничего не получилось.

Занятия в изостудии закончились. Из двери поплыл поток осунувшихся, растрепанных детей. Отдохнувшие мамы и бабушки поднялись им навстречу с чувством причастности к будущему великих художников, появились носовые платки: вытирали своим чадам лица и перепачканные мелками, красками руки. И никто не замечал, что дети похожи на измученных путешественников, сошедших с корабля, который весь день одолевал волны и приплыл обратно, к тому же берегу.

— Хочешь есть? — спросил Костин у дочери. — Я приберег тебе яблоко. Почти такое, какое ты рисовала на прошлой неделе.

— На прошлой неделе мы рисовали муляж, — ответила Света. — У нас целый ящик муляжей: яблоки, груши, виноград. Ты не знаешь, как их делают?

Он не знал, да и не хотел знать: все подобные знания, считал он, только захламляют память.

— А почему тебя это интересует? Может, тебе было бы интересней эти муляжи делать, чем рисовать?

Света остановилась, откусанное яблоко застыло в руке.

— Я просто с тобой разговариваю, — в ее голосе послышалось раздражение, — ты ходишь за мной как хвост, и надо разговаривать.

Никто его так не обижал в последнее время, даже Полуянов.

— Я не хожу за тобой как хвост. Я после работы иду за тобой в школу, привожу в изостудию, жду. А между прочим, я устаю на работе.

— Папа! — Света остановилась. — Зачем ты прикидываешься благородным?

У него потемнело в глазах.

— Что значит «прикидываюсь»?

Света сморщила лицо, вопрос ей был не по зубам, но вражда рвалась из нее, и она крикнула:

— Если бы ты не отдал свою комнату, то тебе давно бы сложили чемодан! Ты дедушку в гроб укладываешь! Как ты появился, все живут как больные.

Чего угодно, но этого Арнольд Викторович не ожидал. Он ничего не ответил дочери, шел рядом с ней молча, с неприязнью слушая, как хрустит под ее зубами яблоко. У подъезда дома сказал:

— Передай, пусть меня не ждут. И пусть укладывают чемодан. Хоть комнаты у меня нет, я вас больше затруднять не буду.

Он еще надеялся, что Света опомнится, пожалеет, что проговорилась про чемодан, но девочка, не взглянув на него, понеслась вверх по лестнице.

Вот и опять он свободен. А все Людмила. С нее все началось, если вспомнить. Он не стал ей звонить. Сел в трамвай и двинулся в позабытую сторону. Приедет, она откроет дверь — и будь что будет. Впрочем, ничего неизвестного не произойдет. Людмила откроет дверь, на лице ирония, бровь вздернута: «Нолик?! Опять ты. Короли из-за меня должны драться на турнирах, но как говорится: а у наших у ворот все идет наоборот». Он ей ответит: «Узнаю тебя, Людмила, та же душевность, та же приветливость гремучей змеи».

В окне Людмилы горел свет. Самое яркое окно во всем доме. «А мы так живем, на электричестве не экономим». Костин поднялся на третий этаж, остановился у знакомой двери. Все-таки надо было предупредить по телефону.

Дверь долго не открывалась. Наконец заскрипел ключ, Людмила приоткрыла дверь, увидела его.

— Входи.

Он шагнул в прихожую, где на стене висело овальное зеркало, а над ним оленьи рога с проткнутой насквозь фетровой шляпой. Шляпа была красного цвета с белым куриным пером. Людмила говорила, что эта шляпа одной из Мотек, которая потеряла ее, бродя под окнами дома с непочтенной целью выследить Нолика.

— Больше не появлялась? — спросил он, показывая на шляпу, предлагая Людмиле вспомнить их веселые разговоры.

— Кто?

— Мотька, которая потеряла сей головной убор.

Людмила усмехнулась, ничего не ответила и пошла в комнату.

— Хочешь выпить? — Она вела себя так, словно ничего удивительного в его появлении не было. — К сожалению, нечего.

— Я хочу поговорить с тобой. Как ты живешь?

— С какой стати мы будем вести разговор о моей жизни?

— Тогда давай о моей.

— Не испытываю нужды знать, как ты живешь.

— Мне уйти?

— Ты уже давно ушел. А сейчас присаживайся. Только будем считать, что ты не приходил. Хорошо?

Маловато осталось от прежней разудалой Людмилы. Теперь она разыгрывала светскую даму, и если бы ему было хоть чуточку полегче, он бы включился в эту игру.

— Слушай, Людмила, брось ты свой тон, давай поговорим по-человечески.

— По-человечески разговаривают между собой люди. А разве ты человек, Нолик?

Он понял, что явился сюда зря. Она его оскорбляла, но это же Людмила, ее оскорбления ничего не значили. Разгневана на него: ушел, бросил. Как будто можно бросить то, чего не было в руках.

— А я замуж выходила, — вдруг сказала Людмила, и в голосе ее послышались прежние нотки. — С ума сойти, взяла — и замуж!

— Со штампом?

— Все честь честью. Уехала в Краснодарский край, в город Армавир. У него свой дом. Машина «Жигули». Побыла полгода женой и удрала. Скучно. Работа дурная: стирка, уборка, огород у него был. Я говорю: давай хоть для разнообразия репу посадим, а он отвечает: «Репу сейчас никто не ест». А ты, Нолик, ешь репу?

— Он любил тебя?

— Кто? Муж? Любил, наверное, пока не объелся груш. Дурак ты, Нолик, хоть и не смотришься идиотом. Не была я замужем. Никому я не нужна. Вот ты знаешь, сколько мне лет?

— Тридцать, кажется.

— Тридцать четыре. Я говорю: сорок — верят, говорю: двадцать восемь — тоже верят. Потому что наплевать людям, сколько кому лет и кто как живет. Человек может назначить себе сам и возраст и цену. Моя цена — три копейки. Тебе нравилось, что так дешево.