Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Вот этого я и боюсь, — вздыхала Виктория, — но все-таки надеюсь, что химический факультет остался в силе. Кстати, эта дверь еще закрыта. Надо очень хорошо сдать вступительные экзамены, чтобы она открылась.

Виктория чувствовала, что все ее слова словно облетают дочь. Марина слышит ее и не слышит, видит и не видит.

— Я должна знать, что с тобой происходит, — снова пыталась она пробиться к дочери, — весна весной, но ты не просто становишься взрослой, ты влюбилась.

Марина не откликалась.

— Марина, я умоляю тебя, не скрытничай. Это так естественно — полюбить в твои годы. Но я должна знать, кто он.

— Мама, не разводи панику. — Глаза Марины глядели отчужденно. — Где это записано, что ты должна знать больше того, что знаю я? Я расскажу тебе все, обещаю, но, поверь, я ничего еще не знаю сама.

Ответ на свои вопросы Виктория неожиданно получила от мужа. Федор Прокопьевич вернулся после работы необычно рано и с порога спросил:

— Где Марина?

Дочери не было. Считалось, что она в эти майские вечера где-то у подруг, готовится к экзаменам. Но сегодня, глянув на часы, Федор Прокопьевич спросил вдруг:

— А у какой подруги именно?

Виктория не знала.

— Помнишь, я тебе рассказывал о парне, о Гуськове из бригады Колесникова? О подлости, в которую его втянул Костин. Ты еще ответила, что к этой подлости надо подходить с классовых позиций.

Виктория что-то помнила, но смутно.

— А что случилось?

— Случилось, что один человек думает обо всем этом совершенно по-другому. Этот человек появился сегодня у меня в кабинете и заявил, что для меня пьяница главнее честного человека.

— Марина?! Она была у тебя?

— Представь себе. Я пообещал, что вызову Гуськова, поговорю с ним, разберусь до конца во всей этой истории. Но оказалось, что его на комбинате нет, уже третью неделю не выходит на работу.

— Все ясно, — Виктория схватилась за сердце, — теперь все выплывает наружу. Она с ним встречается. Она в него влюбилась. Федор, ни о чем меня не спрашивай, я знаю не больше тебя, но я мать, и я давно это чувствую. Если бы это был ее одноклассник, все было бы не так, по-другому. Федор, девочка в опасности, я не знаю, кто и куда ее затащил, но что-то темное витает над ней в последнее время.

Отчаяние Виктории не передалось ему: при чем здесь «влюбилась»? Достаточно и того, что взвалила себе на плечи беду этого Гуськова, пообещала, наверное: папа — директор, он во всем разберется, он их там всех быстренько приведет в сознание. Но Виктория уже обзванивала Марининых подруг, дочери нигде не было.

Она вернулась домой в половине двенадцатого. Из столовой доносились звуки инвенции Баха. Торжественная и печальная музыка насторожила Марину. Гостей, судя по вешалке, в доме не было, с чего это на ночь глядя мама уселась за пианино? Еще больше удивило Марину то, что отец сидел в кресле без книги, без газеты, сидел и слушал музыку. Марина не знала, что они уже пришли в себя от растревоживших их сердца догадок, взяли себя в руки, договорились не встречать ее вопросом, где была?

— Есть хочу, умираю! — объявила Марина и пошла на кухню.

Виктория закрыла пианино и села напротив мужа за столом. Вернувшись, Марина поняла, что сидят они так не спроста.

— Ну, начинайте, — сказала она, — спрашивайте: где была?

— Так где же? — спросил Федор Прокопьевич.

— С кем? — Виктория держалась изо всех сил. Трудно было не обрушить на голову Марины град упреков: молчи, мы знаем, с кем. И еще мы знаем, что на носу у тебя экзамены, а за ними еще одни экзамены — в институт. Но мы до сегодняшнего вечера не знали, что ты такая беспечная, скрытная, плохая дочь…

— Об этом я пока говорить не буду. — Марина глядела на них безбоязненными глазами. Было немного не по себе, страшновато, но Марина боролась за свою самостоятельность и гнала от себя трусость. Родители Марины этого не знали и расценили ее взгляд как наглый.

— Будешь! — жестко сказал Федор Прокопьевич. — Будешь и говорить и отвечать, если мы этого потребуем. Видишь ли, есть такие вещи, которые общество из деликатности скрывает от своих юных граждан. Тебе кажется, что ты самостоятельная, независимая, но это не так, по социальному статусу ты не только учащаяся, но еще и иждивенка. Находишься на иждивении у государства и родителей. Государство тебя учит, родители воспитывают и кормят. И еще они за тебя отвечают. Тебе понятно, о чем я говорю?

— Понятно, — ответила Марина. Лицо ее вытянулось, но в глазах не было обиды. — Я понимаю, о чем ты говоришь, и больше того, даже догадывалась о том, кто я пока такая.

— Если понятно, тогда изволь поставить своих родителей в известность, где ты пропадаешь до позднего вечера вместо того, чтобы готовиться к экзаменам.

Но недолго продолжался на таком официальном, умеренном градусе этот разговор. Вклинилась Виктория, и температура подскочила:

— Ты обязана быть откровенной!

— Хороша парочка: парень болтается, нигде не работает, а ты завалишь экзамены.

— Любовь — это ответственность друг за друга, какая же у него к тебе любовь, если он топит тебя, тянет вместе с собой на дно жизни?

— Вика, погоди и успокойся. — Федор Прокопьевич знал, что жена сгоряча может сказать лишнее. — Ничего страшного пока не произошло. Я не видел Гуськова, но вполне допускаю, что Марина не ошибается и он достойный малый. Пусть он завтра придет ко мне. Марина, ты должна ему сказать, что прогул — вещь весьма опасная, не работать нигде он попросту не имеет права. Я не думаю, что он убежденный тунеядец, а раз это так, то ему действительно надо помочь. Вот и подведем под этим черту. А что касается эмоций, то не будем бурлить. Марине я доверяю, самостоятельность ее поддерживаю.

Он более чем ловко вышел из этого тяжелого разговора и был собой доволен. И Марина должна быть довольной, он держал ее сторону. Поэтому с особой болью отозвалась в нем неблагодарность дочери:

— Папа, а если бы Миша не встретился со мной? А если бы даже и со мной, но только я не была бы дочерью директора комбината? Кто бы его сейчас хотел видеть? Кто бы жаждал ему помочь?

Федор Прокопьевич не стал дожидаться, когда она воскликнет, как сегодня в его кабинете: «Эх, папа!», бросился объяснять ей, что и без всех этих «если бы» уже дано задание отделу кадров разыскать Гуськова. Но Марина не стала его слушать, поднялась из-за стола.

— Час ночи уже, а мне еще уроки учить.

Семен Владимирович Доля, конечно, превысил свои полномочия, когда не допустил к работе комиссию в своем цехе. Но ни Полина Григорьевна, ни Костин не стали отстаивать свои права. Только Анечка Залесская попыталась уговорить начальника сухарного цеха:

— Семен Владимирович, это неправильно. Директор одобрил, и планерка проголосовала. Как же так? Мы не собираемся ваш цех ни в чем уличать, мы хотим вам помочь.