Александр Мишкин - Птицы летают без компаса. В небе дорог много [Повести]

Теперь мы сидим в самолете, будто в сумрачном туннеле. Сидим друг за дружкой с зелеными ранцами — горбами. Угрюмые, будто нас топить собираются. Ехали на аэродром — все шутили. Дескать, прыгать с парашютом, что с тигром целоваться — много страху и никакого удовольствия. Смех смехом, а небо — кверху мехом…

Сейчас все притихли. Побаиваются. Конечно, с такой высотищи, вниз головой с тряпочкой… И Генка, видно, трусит. Но он умеет подавлять в себе волнение. Сидит как ни в чем не бывало. Генка — молоток! Не страшно только идиотам.

Генка поворачивается ко мне.

— С задержкой пойдем? — спрашивает.

— Как-нибудь, — нехотя отвечаю, а сам думаю: «Я бы не прочь задержаться до посадки самолета…»

Малинкин тоже с нами. Уж он-то мог и не прыгать. За свою жизнь напрыгался. Но разве от нас отстанет?

Земля уходит вниз, расплываясь в дымчатых струях. Стрелка высотомера лениво подползает к отметке тысяча метров. В круглое окошко неприветливо светит дремотное солнце. Капитан Былин открывает люк. Люк здоровенный, вполнеба. Самолет останавливается и одиноко повисает в пустой сини. Отчетливо виден стабилизатор: кто не успеет далеко оттолкнуться, тот ткнется в него носом. За бортом гудит и стонет ветер. В «туннель» врывается поток свежего воздуха, но от этого ни капельки не легче. Даже наоборот: появляется тайное желание покрепче ухватиться за какой-нибудь хорошо прикрепленный к борту самолета железный косяк.

— Приготовиться! — спокойно говорит капитан.

Противный рев сирены. Все встают. Я тоже. Стоять тяжело: парашют стягивает плечи и давит, давит вниз. Опять сесть хочется. Но в самолете начинается возня.

— Пошел! Пошел!

Былин растопырил ноги и руки, стоит, как краб, с лицом, искаженным от крика. Он делается страшным и противным, как рев сирены.

Первым к разинутой пасти подходит подполковник Малинкин. Наклонился — и кубарем опрокинулся вниз и вскоре вспыхнул белым пузырем.

— Бр-р-р!

За ним, как из стручка горошины, из самолета посыпались летчики. К двери все подходят и подходят. Сумрачное нутро самолета пустеет. Тут стоит чуть-чуть поддаться страху, и он немедленно завладеет всем твоим существом, растворит в себе остальные чувства и намерения, и захромаешь тогда, захромаешь. Нет, важно забыть про руки. Забыть так, будто без них родился. Руки могут сами ухватиться за железный косяк. И тогда… Тогда — «паучок». И смех и грех…

Навстречу упругому ветру подставил свое плечо Генка Сафронов. Вижу, как он летит вниз головой, распластав руки, словно ласточка. Форсит! А мне не до выкрутасов!

Слова о том, что смелость одного увлекает других — не пустые слова. Шагаю и я за борт дюралевой двери. Есть у меня нога или там — деревяшка? Мне безразлично. У меня есть сила воли: раз назвался груздем… Шагаю и я в пространство, в ничто.

Резкий провал. Воздух ударяет в грудь. Тяжесть покидает тело. Нутро подкатывается к горлу. Свистит и ревет в ушах. Секунда, другая… Выдержка, терпение… Терпеть не беда, было бы чего ждать. Сжимаюсь в комок, чтобы лямки подвесной системы не отпечатались на теле синяками. Тяну за кольцо. Оно такое тоненькое и хлюпкое — как бы не поломалось. Шелковая стропа хлестко бьет по щеке. Динамический удар дергает за плечи и подбрасывает вверх. Дыбом встает горизонт. Тюльпаном расцветает над головой купол и заслоняет все небо. Я неподвижно зависаю над мутно-серебристой, залитой слабыми лучами солнца бездной. Внутренности возвращаются на место, уверенность рассасывается по всему телу. Но душевное волнение полностью не проходит. Главное впереди: как встретит земля-матушка? Выдержит ли большая берцовая? Сварено-то сварено, но и не такие штуки при встрече с землей гнутся-ломаются.

Плоская и твердая земля неудержимо надвигается снизу и давит, давит своей величиной, своей независимостью. Растет скорость снижения. До боли в коленях сжимаю ноги, чтобы случаем не раскорячились, И пошла земля углом, так и метит в лоб! Голова сама прячется в плечи… Удар! Громкий, ошеломляющий. Быстро вскакиваю и хватаюсь за ноги. Целы! Целы! Сколько страху язва них натерпелся! Тишина. Такая тишина, что кричать хочется. Прохладой и покоем дышит зеленое поле, умытое росой, и тайга, что легла на отлете. А со светло-лимонного горизонта дурашливо глядит на меня рыжее солнце.

Подбежал Генка. Смотрит на меня и на мои ноги, гогочет и обнимает.

— Фу-у ты! — как ужаленный, отпрыгивает он. — Весь измазался-то как! Гляди, в коровью лепешку угодил! — морщится и падает, умирая от смеха.

Отлично! Второй раз прыгнуть — проще пареной репы.

В гарнизонной библиотеке тишина. За полированными столиками, склонившись над книгами, сидели офицеры.

Среди них я увидел худощавое лицо капитана Хробыстова. Он тут и пропадает. Академик!

Встретили Степана Гуровского со стопкой музыкальных нот.

— Вот, братцы, нотную грамоту изучаю, — прошептал он. — Хочу полет на музыку записать. Записать все его вариации… А потом проиграть на баяне. Как идея? Нравится? — спросил он и пробежал тонкими пальцами по пуговицам кителя, словно по клавишам баяна.

— Послушаем, послушаем, — снисходительно улыбнулся друг.

— А что, — не унимался Гуровский, — «Полет шмеля» помните?

— Что-что? — переспросил я.

— «Полет шмеля», Римского-Корсакова, слышал?

— А-а, — протянул я. — Римского-Корсакова…

Про «шмеля» я, конечно, ничего не слышал. Поэтому Степану больше ничего не сказал. Глянул на него еще снисходительнее, чем Генка. Выдумал же! «Барыню» еле трынкает. А тут полет записать. Великий композитор! Фа-ми-ре-до… Затащила идея на седьмое небо — пусть и сидит там. Что это всех на искусство потянуло? И я громко хохотнул.

— Потише там, — сказал кто-то в зале.

Вот и мы с Генкой пришли прямо с аэродрома. Решили самостоятельно эстетику изучать. Правда, я слабо представляю, что это за наука. Но друг говорит, что эстетика нужна современному летчику, как воздух. И в опере надо разбираться, и в балете. У Генки это задний ход: раньше он ни оперу не признавал, ни балета, ни девчат… Подрос, видно, парень.

Говорят, что летчик должен развивать в себе художественное воображение, тактическую фантазию, учиться в уме рисовать эскизы предстоящих воздушных боев. Самолет, без всесторонне грамотного летчика — высокоорганизованный металл, и не больше. Сказано здорово. Генка может это. Я понимаю, что для нас, летчиков, эстетика — крайность. И влияет она на воздушный бой, как лучи солнца на рост телеграфных столбов. Но изучать ее пошел. Куда не пойдешь ради друга?

— Фантазер ты! — говорю ему.

— А ты вспомни, кто придумал аэропланы? А? Фантазеры ведь их придумали.

— A-а… Эмоциям доверять? — засомневался я.

Ласково и приветливо встретила нас заведующая библиотекой, высокая, статная блондинка.