Александр Мишкин - Птицы летают без компаса. В небе дорог много [Повести]

— Это каких таких ниток, товарищ подполковник? — округлил глаза Могильный.

— Нарезов, — пояснил замполит.

— Нарезов? — почесал затылок солдат. А леший ее знает, — откровенно сознался он.

— Двенадцать… А так втемную будете крутить и резьбу сорвете. Вам следует в клуб пойти и в кружок художественной самодеятельности записаться.

Когда замполит ушел, Могильный развел руками:

— В школе авиационных механиков нам про эти самые нитки не рассказывали. И при чем тут самодеятельность?

— Про нитки я вам сам расскажу, только в клуб не ходите и в художественную самодеятельность не записывайтесь, — посоветовал ему техник самолета.

…Снова осматриваюсь И… кого я вижу? У крыла моего самолета стоит Генка. Поймал мой взгляд. Поднял руки вверх, в одной — пучок ромашек.

— Сдаюсь, сдаюсь! — кричит.

«Разве тут проявишь силу характера? Злости на два дня не хватило».

Ох, Генка, Генка! Какой ты товарищ правильный! Не усидел все-таки без меня в классе. Я и сам бы к тебе подошел, да вот гордость заела. Все думал, чем бы тебя поразить. Не знал, на каком коне к тебе подъехать. Ты ведь мужик серьезный, ничему не удивишься. Самолет заржет — не удивишься. Вот какой у меня друг Генка Сафронов — лишнего не спросит, а что положено — за горло возьмет.

— Вон, гляди, тринадцатый номер стоит! — показал Сафронов на крайний самолет. По его смуглому лицу пробежали смешинки.

— А чья это машина?

— Командующий прилетел. Видишь, куда ты сразу метил — в тринадцатые.

— Ты опять ехидничаешь? А хотя бы и так, что я рыжий, что ли? — провел я пальцами по косо сбритому виску возле уха.

— Это я так, любя. — Генка прыгнул на приставную лестницу, бросил на колени букетик цветов с белыми растопыренными лепесточками и обхватил мою голову руками.

— Что это за нежности? — спросил я.

— Знаешь, Виктор! У меня новость! Даже не новость, а событие целое! Большой, большой важности! Меня в Москву посылают. Сейчас командующий вызывал.

— Да что ты говоришь, Гена! — сконцентрировался я в кабине вроде бы для катапультирования. — В космонавты, что ли?

— Может, и в космонавты.

— Ну, ты даешь! Тебе просто позавидуешь! Действительно, ты не рыжий.

— А я и сам себе завидую! — весело блеснул он черными глазами.

А мне как-то враз грустно стало. Не мог и предположить, что Генка уйдет, его вдруг не будет рядом. Мне казалось, что мы с ним будем летать в одной паре всю жизнь.

— Оказывается, ты носил в груди имя прославленного летчика?! — воскликнул я.

— Жезл маршала в ранце, — опять пошутил друг и тут же спросил: — Ты пленки со стрельбы взял в фотолаборатории?

— Да нет.

— Тогда давай вылезай из кабины и рули в учебный корпус и прихвати пленки. В столовой встретимся.

Я вылез из кабины, Генка положил на мою спину твердую ладонь, посмотрел в лицо с усмешкой:

— Чего стоишь? Вперед!

Я опять хотел выпалить: «Слушаюсь», но обижать Генку не хотелось, поэтому сказал:

— Понял, иду! — И весело зашагал по рулежной дорожке.

Возле ангара техники опробовали двигатель на самолете, который разложил капитан Хробыстов. Ревела турбина, истребитель рвался с колодок. Страшный грохот бился между землей и небом. А в стороне стояли офицеры и разговаривали жестами. Они были чем-то недовольны и с выражением читали друг другу нотации. Возле них, словно заводной, носился капитан Хробыстов со своим голубым ящичком.

В небе кудрявились редкие облака с розовыми пушистыми подкрылками. Зыбкая синева окутывала все вокруг. Присмиревшая удивительная земля молчала, будто ждала какого-то чуда. А чудо уже произошло. Эх, Генка, Генка! Жалость-то какая! От этого на душе у меня и ясно, и радостно, и тревожно. Такая боевая пара раскалывается! Сейчас бы заложить пальцы в рот да свистнуть…

В курилке возле штаба я увидел лейтенанта Виктора Сидорова. Он нервно грыз мундштук папиросы, часто сплевывал, покачиваясь, крутил головой. Виктор был явно не в духе.

— Ты что засуетился? Что пригорюнился? — спросил я.

— Понимаешь, беда у меня, — простодушно начал он, вперив в меня полный надежды взгляд. — Самая настоящая. Колесуха какая-то.

— Что такое? Что?

Виктор помялся. Бросил папиросу и, вынув из кармана помятую пачку «Беломора», взял новую.

— Говори же, что случилось? — Я уже дымился от нетерпения.

— Сказывать-то стыдно.

— Брось ты, — уже разозлился я.

— Юлька моя взбеленилась, понимаешь ты? — почесал затылок Виктор. — Узнала, что я в штопор попадал и Хробыстов чуть на посадке не разбился. Вот и ультиматум поставила. Говорит: или я, или твои самолеты. Как приду домой, а она в голос. Каждый день слезы. Заморился я с ней. Ей-богу, заморился.

Сидоров зацепил папиросу сухими губами, в его руках заплясала зажженная спичка.

— Как это, не пойму?

— Да так, не хочет, чтобы летал. Боится вдовою остаться. — Виктор усмехнулся растерянно и жалко.

— Видать, она у тебя фокусница хорошая?

— Хорошая! — согласился Сидоров, но тут же виновато переспросил: — В каком смысле?

— В таком… Раньше времени хоронит. Тогда пусть тебя пуховыми подушками обвяжет, падать будет мягко, не убьешься. Думал, твоя Юля — цельная, а она оказалась с примесью.

— Любит она. Мы ведь росли вместе. Помнишь, я тебе про тетю Дашу рассказывал? Так это Юлькина мать. Она нас одной грудью кормила. С пеленок с ней вместе.

Лицо Виктора осветилось милой мальчишеской улыбкой.

— Так что же она хочет, чтобы ты аэродром подметал? Метлой по полосе шаркал?

— Кто ее знает, чего она хочет. Интересно, а твоя как?

— Что как?

— В смысле Наташа как? — помахал он перед собой руками.

— Ты о чем? Моя Наталья прекрасно знает, что со мной до самой смерти ничего не может случиться. А потом это все-таки вмешательство во внутренние дела. И я… не позволю…

Сидоров выпустил изо рта клубы дыма, пошевелил губами и задумался.

Я вспомнил Юльку. Эту глазастую толстушку.

«Правду говорят, что жены офицеров для своих мужей — самые лучшие политработники…»

— Вот это номер! Особый случай! Что же делать-то? На этот вопрос ни один параграф инструкции не ответит. Ты погоди, Виктор, я сейчас пленки прихвачу, и в столовую пойдем. Вместе помозгуем, сочиним что-нибудь.

Фотопленки воздушного боя получились превосходными: хоть карточки с них печатай и на стенку вешай. Безо всякого дешифратора видна победа. Но пленки не радовали — жизнь шла с переменным успехом, а тут вот у Виктора «колесуха» завернулась.

— А на Генку ты зря сердишься, — вдруг оказал Сидоров.

— Чего это ты меня учить вздумал? — с напускной серьезностью протянул я. — На целых два года моложе и учишь.

— Я не учу. Но мне тоже надоело обходить молчанием. Вижу, что ты неслух большой. С Юлей у меня неполадки, а тут вы еще рассорились. Все это вконец смущает, — стукнул он себя кулаком в грудь и отвернулся.