Алла Драбкина - Мы стоили друг друга

О, кто даст мне силу поверить в себя, подняться над собой и своим дурацким детством! Как это надо? Почему никто не учил меня этому?

…— Девочки, завтра праздник, — говорила наша милая директриса, — многие из вас, может быть, будут встречать его не дома, а в компании. И там, может быть, будут мальчики. И не дай бог — забьется у вас сердчишко. Остановите подругу! Не пускайте! Скажите ей задушевно, по-дружески: Галя, или там Валя, не ходи туда, пойдем лучше к нам — телевизор посмотрим, мама пирогов напекла. А если и случится что — придите ко мне!

Потом, по моему подстрекательству, весь наш класс по очереди ходил к ней в кабинет…

— Забилось, Марта Генриховна!

Вот и все, что мы знали про мальчиков.

А дома?

— Маша, ты умная, учись. Ни на кого, кроме себя, не рассчитывай — учись. Будь скромной.

И до девятнадцати лет — ни одного красивого платья, сшитого специально для меня.

— Мама! Я хочу вон то!

— Марко. Слишком открыт ворот. Да и короткое, мало ли — сядет! Будет совсем нескромно. Девушку украшает скромность.

А про Юльку что, лучше?

— Кто этот Юля?

— Мой мальчик.

— Как это твой мальчик?

— Мы любим друг друга.

— Глупости-то какие! Дружите просто. Не вздумай при ком-нибудь ляпнуть про любовь — засмеют… Рано о любви думать.

И вот когда в таком надуманном, розовом мире вдруг настигает любовь… Да, все началось как-то глупо, смешно, по-детски бесстыдно, с полным непониманием — что же такое любовь, какова ее логика, как быть любимой. Добилась, достигла, но как удержать ее, как? Я умела дружить, я никогда — ни раньше, ни теперь — не бывала одна, я всегда была кому-то нужна, и вдруг — все не так, все по каким-то совсем другим правилам, которых я, оказывается, не знаю:

— Милая Машенька, не люби меня так. У нас впереди еще целая жизнь. Не люби меня так.

Да, он становился сильнее и сильнее, оттого что я любила его. Он не выкидывал своих детских штучек, как раньше, потому что раньше был слабее меня: у него не было стольких друзей, он не мог, как я, дружить с мужчинами, дружить с девушками, он ревновал меня, злился… теперь он был сильнее, старался быть великодушным, и он совсем не виноват в том, что любовь его все же утекала понемножку.

— Не люби меня так сильно, — талдычил он, спасая ее.

Когда мы встретились на улице с моим приятелем Юркой, он закричал:

— Машка, что с тобой? Ты больна? Я тебя не сразу узнал. Что случилось?

— Я выхожу замуж, — сказала я и зарыдала.

Потом мы сидели у него, он слушал, что я говорю, задумчиво курил.

— Ах как глупо! — говорил он. — Вот я ругаю тебя, хотя сам всегда горел на этом. Но ты должна понимать: ты не хуже. Ты нормальная девчонка, тебя все любят… Ну нельзя же так! Все еще будет хорошо. Ты соберись, ты подумай. Знаешь, как он тогда озверел, когда ты укатила с шефом. Он был абсолютный дурак. Как сумасшедший побежал на шоссе, весь белый. Я даже боялся, что он тебя пришибет. А сам простил, если б не любил — разве б простил?

— Я его тоже, между прочим, простила.

— Ну, вот видишь. Ну что ты боишься? Он настоящий мужик, это уж видно.

Но, прощаясь, Юрка вдруг сказал неожиданно:

— Ты знаешь, я тебя ужасно понимаю. У меня тоже была такая история, побыла б ты в моей шкуре! Ужасно любил одну, с ума сходил… А дошло до дела — опозорился. Единственный раз в жизни. Ну будто заклинило что-то. Бежал как дурак. Я почему в браке такой счастливый? Да потому, что Ленка меня больше любит, чем я ее… Только ты никому не говори.

Я привыкла, что парни ко мне относятся с юмором. Подумаешь, обозвали Квазимодой. Я тоже могу обозвать. К плохому отношению я привыкла, а хорошего — испугалась.

— Что ты все время над собой смеешься? — спрашивал Юлька. — Люди не так великодушны, как тебе это кажется. Сегодня ты сама над собой посмеешься, завтра — они. Твоими же словами.

— Ты говоришь пошлости. В конце концов я рассчитываю прожить свою жизнь не среди дураков и подонков…

— Блажен, кто верует…

…Было чудесно, когда приходили ребята. Они меня любили, потому что дружба — это моя стихия, и потом, может быть, они чувствовали мою слабость, знали, что Юльку я не уведу, что если я стану его женой — он останется с ними.

Он при них строил из себя хозяина, ужасно важничал, а меня иначе, чем жена, не называл.

Впрочем, все это я плохо помню. Все это мне потом рассказывала Наташка:

— Неужели не помнишь, как он говорил, что он самый счастливый человек на свете?

— Нет, не помню.

— А как таскал тебя на руках?

— Нет, не помню.

— Господи, да что же ты помнишь?!

— Ничего не помню.

Я действительно ничего не помню. Тогда я молила судьбу о случае, я хотела вернуться назад, я устала. И случай пришел: я мылась в ванной и потеряла сознание. Хорошо, что в квартире был народ, и все слышали, как в ванной грохотали тазы, а когда стали меня звать — я не ответила. Взломали дверь и вызвали «скорую». Не знаю, отчего это случилось, — со мной ничего подобного никогда не случалось. Может, даже от голода — я все еще почти не ела. Сотрясение мозга было пустяковое, меня хотели сразу же выписать, но я дошла до того, что просто-напросто симулировала, что все болит, хоть у меня ничего не болело. Я хотела встретить в больнице ту дату, которую нам назначили для свадьбы. Юлька пришел в тот день с цветами, серьезный и торжественный, и объявил, что ему пришла повестка в армию.

— Как же твой нистагм?

— Ерунда, рассосется… И потом, у меня не нистагм, а плоскостопие. Это ерунда. Меня записали в артиллерию.

Как ни странно, но я обрадовалась. Я знала, что это конец. И не потому, что у меня не хватило бы сил дождаться его, нет. Просто это должно было кончиться, это было мне не по силам.

Потом было несколько пьяных, бессмысленных дней — проводы. Я, вновь освободившись, не угнетенная предстоящим браком, снова вроде бы стала самой собой, кокетничала со всеми подряд, будто мстя Юльке за что-то, вынуждая его тоже кокетничать с кем попало (что, надо сказать, у него проходило более удачно), злилась на него за это, будто не сама была виновата, напропалую острила и сама же ржала, как лошадь Пржевальского.

А перед самым его отъездом мы вообще поссорились, потому что я подрядила одного хилого, кривоногого мальчика из нашего бывшего класса гулять со мной вокруг Юлькиного дома.

…Потом мы стояли с ним во дворе райисполкома, в свете фар машины, полной новобранцами. Мы не догадывались отбежать, вырваться из света и так и стояли в свете фар, пойманные светом, как зайцы… Я смотрела в его лицо, думая, что, может быть, так смотрю в последний раз и что надо запомнить это лицо. Лицо его было спокойно и полно достоинства, оно было даже вызывающе гордым.

— Почему ты это сделала? — спросил он.

— Что? — Я сделала вид, что не поняла.