Михаил Колосов - Платонов тупик

Но ждать, к удивлению, пришлось недолго. Не прошло и месяца, как сначала шептуны, а потом и все заговорили о «Метрономе»:

— Слыхали про «Метроном»?

— Нет. А что это такое?

— Ну как же! Подметный журнал. Самиздатовский.

— Что вы говорите?! — захлебывались от сенсации. — Не может быть! Кто же?

— Воздвиженский!

— Воздвиженский?! Ну, это понятно… Однако… А еще кто?

— Чижиков там.

— И Чижиков? Ох-ты ёх-ты! Вот те и Чижик-Пыжик!

И смотрели теперь на Чижикова одни удивленно, другие презрительно, с укором, третьи, развеся губы, с завистью. А сам Чижиков еще и в глаза не видел этот «Метроном», пока тоже питался только слухами, но тем не менее упивался неожиданно свалившейся на него новой волной славы. Славы — да еще какой! Стихи Чижикова из «Метронома» чаще других упоминались — как откровенно негативные, диссидентские. Бросает Чижикова от таких разговоров то в жар, то в холод. Холодок страха все чаще забирается в трусливую душонку: уже явно кое-кто намекает, что за такие стихи по головке не погладят, тут наверняка могут и из комсомола турнуть, и из института выпереть, и вообще… И Воздвиженский, как нарочно, куда-то исчез — не встречается и на телефонные звонки не откликается, посоветоваться не с кем. Затаился где-то, что ли? А может, сбежал? И такие слухи ходят.

Что-то будет?!

Литературная Москва бурлила и пенилась, купаясь в слухах и домыслах вокруг «Метронома», выстраивая огромную пирамиду невообразимых домыслов, потому что, кроме начальства, никто этот журнал даже и не видел.

А начальство литературное полистало, полистало отпечатанный на ротапринте и сшитый крепкими капроновыми нитками журнал, почитало отчеркнутое красным карандашом и не знало, что делать. Возмутилось, конечно, расстроилось — неприятность, а что делать, не знает. Указаний конкретных нет и спрашивать неудобно. Наконец, решили посоветоваться. А им сказали: «Решайте сами, вашей епархии дело». Сами-то сами, а как? Хотя бы намек какой дали — как, что делать с этими отщепенцами: то ли пожурить только, то ли наказать на полную катушку, чтобы другим неповадно было? Время какое-то непонятное.

Собираются за закрытыми дверями, совещаются, спорят, ни к какому общему знаменателю не приходят и расходятся. А время идет, а слухи растут. Наконец решили: обсудить! Но не на самой верхней литературной инстанции, а начать это дело с более низкой ступени: если там произойдет какая осечка, они поправят. А может, за это время последует и более конкретное указание, тогда высшая ступень возьмет и опять же поправит низшую. А пока высшая будет наблюдать с высоты своего высокого положения, что будет делать низшая.

Итак, обсудить!

На обсуждение пришло неожиданно много людей. Обычно такой сбор бывает только перед выборами, когда каждый озабочен, чтобы его персону не забыли выдвинуть в руководящий орган. После выборов же все успокаивались и своими обязанностями манкировали, как могли и находили нужным. На заседания приходили обычно лишь в случаях личной заинтересованности. Технические секретари, когда нужно было провести очередное заседание, из сил выбивались, созывая своих членов: просили, уговаривали, умоляли прийти, чтобы собрать кворум. Некоторые приходили, кто поуступчивей, придет, отметится и, не добыв до конца, смывается под любым предлогом. Под конец заседания остаются один Председатель да его помощники.

А тут все явились! Да еще пришли заранее, заняли удобные места — поближе к руководящему столу, чтобы все видеть, все слышать из первых уст, чтобы рассказать потом об этом событии своим женам и знакомым в подробностях и со знанием дела. Сидят все торжественно-собранные, на лицах суровость и печаль, как у присяжных, которым выпала тяжкая доля разобраться в особо опасном преступлении и которым заранее известно, что им придется выносить смертный приговор. И они готовы к этому! Они суровы, но справедливы, каждый из них, не дрогнув, скажет: «Да, виновен!»

Метрономовцы, сбившись плотной кучей, сидели на стульях для приглашенных у самого входа. Они молча взирали на суровые лица избранных членов и обреченно ждали свой участи. Судя по строгой тишине, воцарившейся в комнате, ничего хорошего их не ожидало, никакого снисхождения им не будет, и потому многие в душе стали раскаиваться: зря влезли в это дело, не стоит оно той славы, какую они обрели. Испортили только себе карьеру, запятнали свою биографию. Вляпались, теперь долго не отмыться.

Воздвиженский тоже здесь, сидит среди простофиль сподвижников, выделяется своим спокойным простоватым видом.

Поглаживает бороду. Увидел: приуныли его соратники, решил приободрить.

— Не бойтесь, — сказал он вполголоса. — Ничего не будет. Поговорят, может, посовестят для порядка — и на том дело кончится. Я их всех знаю как облупленных — либералы, только строгость на лица понапустили. Сейчас либерализм в моде, а их хлебом не корми — дай только поиграть в либерализм, проявить заботу, участие, тем более что им это ничего не будет стоить, кроме усилия, которое придется затратить на сотрясение воздуха своим голосом. Жалеть будут — кайтесь, но с достоинством. Кающихся грешников любят, их потом осыпают всякими милостями. Вон тот, с челочкой и маленькими глазками, который сидит первый у председательского стола, — Философ. Злобный — не приведи бог! Если против него сказать что-либо, даже совсем безобидное — пиши пропало. Съест! Ходу не даст, в петлю загонит и даже после этого не успокоится. В литературу не пустит и из нее живым не выпустит. Опасный человек, и окружение у него мерзкое. Бойтесь его и остерегайтесь. Но нам сейчас бояться его нечего — против него мы не сказали ни слова, значит, он сыграет на нас свою любимую либеральную арию: «Добром по добру». Тума-а-ану напустит — ничего не понять! А цель жизни у него одна — свалить Председателя и занять его место. А тот вон, с бородкой клинышком, — критик, типичный эсер-либерал, даже прикартавывает зачем-то. Для аристократичности, что ли. Этот будет говорить много, витиевато, но конкретно ничего не предложит. Рядом с ним с поповской гривой — поп-расстрига, — такой же пустозвон. А вон тот, который суетится и всем кланяется, громила с усами, этот будет орать. Что орать — никто заранее сказать не может, смотря что найдет на него. Пуст, как барабан, обычно его никто не слушает и его речи в резон не принимаются. Сначала всех кидало в шок от его речей, пытались поправлять, а потом привыкли. Лысенький пуздрончик — редактор газеты «Литературные новости» — этот будет все время что-то записывать в блокнот и промолчит «с ученым видом знатока».

Метрономовцы повеселели, кто-то не сдержался и даже пырскнул от всех этих характеристик, но Воздвиженский шикнул на них, погасил преждевременное веселье и продолжал напутствовать и аттестовать остальных членов: