Михаил Колосов - Платонов тупик

— Она меня не понимает… — быстро ответил Чижиков, словно ждал этого вопроса. — И не принимает.

— В чем это выразилось?

— Меня категорически не хотят издавать.

— Ну, если сидит где-то в издательстве недоумок, отверг тебя, при чем же здесь родина, скажи на милость? Пришел бы сюда, к нам… Или в конце концов разделил бы гонорар с редактором, как я это делал… кх-кх… Ну, короче, можно же найти выход. А ты сразу: родина такая-сякая. Нехорошо! Короче. Я предлагаю: Воздвиженского из союза исключить, а остальным, учитывая их незрелость, вынести предупреждения с выговором.

— Ну Федя!.. — развел руками Председатель. — Впрочем, ладно. Кто еще хочет высказаться?

На своем стуле заерзал Философ.

— Пожалуйста, — кивнул ему Председатель.

У Философа были узко посаженные крохотные глазки-пуговицы, маленький остренький носик, похожий на трехгранное короткое шильце, и челка, спадающая на узкий лобик, как у бесноватого. Одно слово — философ!

Встал и, уперев глаза в стол, пошевелил в раздумье листки бумаги, наконец заговорил:

— Понимаете, в чем тут дело… Тут ведь не все так просто, как нам кажется, не все однозначно — и, стало быть, нет однозначного ответа. Вообще в жизни, я должен сказать, многое далеко не так просто, как нам это порой представляется. В природе, да и в обществе, все время идет борьба добра со злом, положительного с отрицательным… В космосе есть черные дыры и сверхъяркие звезды, свет и тьма, холод и тепло, смех и слезы, и так далее, и так далее. Добро и зло. Что это такое — никто не знает. Что есть что и кто есть кто? В электричестве два заряда — положительный и отрицательный. Какой из этих зарядов зло? Уберите любой — электричества не будет. Вот я и спрашиваю: кто может определить, кто скажет наверняка, что есть зло и что есть добро? Никто. Сегодня оно добро, а завтра оно зло. Дождь идет — кому-то во благо, а кому-то во вред. И в Библии говорится: не убий, не укради, не пожелай жену ближнего… Но это ладно, — отмахнулся Философ от какой-то мысли, как от мухи, и, обрисовав перед собой обеими руками нечто подобное шару, продолжал: — Жизнь сложная штука, товарищи. Священник при крещении спрашивает у новорожденного: «Веруешь ли?» И тот отвечает: «Верую». Вот и я говорю: в жизни не все так просто. Сегодня мы осуждаем что-то как зло, а завтра оно оборачивается добром, и наоборот: сегодня мы утверждаем это как добро, а назавтра оно оказывается злом. Тут надо разобраться: осудим сегодня, а завтра не придется ли реабилитировать? Оправдаем сегодня, а не придется ли раскаиваться завтра? Вот в чем вопрос, вот что меня волнует. Добро и зло — где они? Надо разобраться. Мы творим свои дела и говорим: «Это добро!» А они там воспринимают это как зло. Они творят свои дела и говорят: «Это добро!» А для нас — зло. Кто же прав? И где тот судья, который это рассудит наверняка? Так и здесь. Что мы имеем перед нами? Черную дыру или вспыхнувшую ярко сверхновую звезду? Я лично не знаю… — Философ развел руки и сел, застрочил что-то карандашом на бумажном листе — наверное, записывал очередную мудрую мысль.

— О-о-очень хорошо сказал, Жора. Как всегда, мудро и… ясно. Спасибо, — поблагодарил его Председатель. — Кто еще хочет выступить?

Друг детей давно уже прыгал на своем стуле и, как подхалимистый школьник, тянул нетерпеливо руку, но Председатель все почему-то не замечал его и только теперь разрешил выступить:

— Ну давай, ладно… Но — не длинно.

— Я коротко, — пообещал Друг детей. Поднялся, заулыбался скромно и застенчиво, склонил головку набок и заговорил медоточивым голосом, обращаясь к Председателю: — Я никогда не забуду вашу гениальную фразу, дорогой Филипп Филиппыч, сказанную вами в одном из выступлений. Вы сказали тогда: «Все люди в детстве были маленькими».

— Спа-а-а-сибо, — поблагодарил его Председатель. — Но разве я только одну фразу сказал гениальную? — вроде как с иронией заметил Председатель.

— Нет, что вы! — всерьез обеспокоился Друг детей и заторопился: — Вы все делаете гениально — ваши стихи, пьесы, повести, романы — все выше всяких похвал! Но эта фраза мне особо запала в голову: она ведь после моих постоянных повторений стала крылатой. Это гениально подмечено вами! Я бы только добавил к этому: «Скажи мне, кто твои дети, и я скажу…» Нет, нет… «Скажи мне, каким ты был в детстве…» Нет, нет, опять не то… Забыл… Зря не записал, понадеялся на память. Вспомнил! Вот оно: «Скажи мне, как ты относишься к детям, и я скажу, кто ты». Вот! Это тоже, мне кажется, очень тонко и очень мудро подмечено мною, о чем я не устаю говорить и говорю каждый раз, когда мне приходится выступать. Дети — наше будущее, товарищи!..

— Что верно, то верно, — сказал Председатель. — Но нельзя ли покороче? И поближе к делу.

— Все. Я кончил, Филипп Филиппыч. Спасибо за внимание.

— Спасибо тебе за короткую, но содержательную речь.

Друг детей расплылся в сладчайшей улыбке и, поклонившись Председателю, сел. А тот продолжал пытать собравшихся:

— Кто еще хочет что-то сказать? Только покороче, а то нас время поджимает. Никто не хочет? Ах, ты хочешь? Ну, пожа-а-а-луйста…

Поднялся критик с эсеровской бородкой. Встал, покачался немного с пяток на носки, словно пробовал прочность основы под собой, откашлялся, достал из кармана заготовленную речь, развернул и принялся читать ее убежденно, четко, делая ударение на каждом слове:

— Дорогие товарищи! Друзья! Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что мы встретились сейчас с двумя аспектами одного и того же явления. Слушая выступающих и анализируя произошедшее, я взвесил на своих весах совести все «pro et contra», как говорили древние, и пришел к выводу, что этот аспект имеет ту особенность, что мы имеем дело с нашей же недоработкой. Это недоработка всех нас, и мы должны это признать со всей четкостью, со всей откровенностью, со всей принципиальностью, как бы нам ни было горько. Да! Воспитание, помноженное на заботу в отношении молодых литераторов, внимание, помноженное опять же на заботу в отношении литераторов старшего поколения, — вот критерии, вот наши принципы, которыми мы часто пренебрегаем. Здесь кто-то бросил реплику — а не премировать ли нам Воздвиженского? А что? Это было бы только справедливо: он давно созрел для премии, но его почему-то все время забывают выдвинуть.

— Правильно! — заорал в восторге Громила. Вскочил — высокий, нос большой, острый, похожий на железнодорожный костыль, глаза раскосые — один влево смотрит, другой вправо, жесткие черные волосы вразброс, как у дикобраза, руку выбросил вперед, повторил: — Правильно! Разрешите, я скажу. Я, понимаете, недавно со своей женой ездил за город… И там впервые в жизни увидел стадо телят, хотя писал о них много раз. Целое стадо! Такие милые мордашки! И вы думаете, они сами пасутся? Нет, их охраняют, оберегают, направляют три пастуха! А ведь еще есть там и ветеринар, и зоотехник, и бригадир, и сам председатель. А если дальше идти — там и райком, и райисполком… Вон сколько наставников у простых телят! Я не хочу, конечно, сравнивать наших (как их назвать?) клиентов с телятами, но вы посмотрите на эти лица. Это же замечательные ребята! И надо им помочь. Надо рекомендовать нашему издательству запланировать книжку Чижикова, выдвинуть на премию отличного поэта Воздвиженского, остальным — издать коллективный сборник. И это, товарищи мои дорогие, будет по справедливости, по-человечески, гуманно. Я кончил.