Михаил Колосов - Платонов тупик

— Можно войти?

Мать смотрела на вошедшего растерянно, не узнавая брата, а Васька сразу вскочил, бросился навстречу:

— Дядя Платон?! — Он обнял его, приник к небритой щеке. Платон даже носом шмыгнул — расчувствовался от такой встречи.

Дядя Платон! Для Васьки это был и кумир, и звезда, и пример. Всю жизнь ему хотелось походить на дядю Платона! Первые радости он нес ему. Это к нему он поехал, когда получил комсомольский билет! Платон был единственным в родне членом партии, единственный, кто занимал такой пост. И когда Васька оказался на оккупированной территории — один, без друзей, без наставников, — он метался, как зверь в клетке, искал выхода, искал настоящего дела, борьбы, но не знал, с чего начинать, и досадовал на себя. Единственной отдушиной было — сочинял он антифашистские стихи да собирал в поле листовки и разбрасывал в поселке. И вот наконец судьба послала ему дядю Платона — коммуниста, человека дела. Он наверняка пришел оттуда, от наших, пришел с определенным заданием, и Васька поможет ему выполнить его! И бороду отпустил как настоящий партизан!..

— Платон? — повторила мать удивленно вслед за Васькой. — Откуда он тут взялся? Они ж уехали… — Присмотрелась, воскликнула: — И правда, Платон… — Она подала ему робко руку, все еще не веря своим глазам.

— А я сразу вас узнал, по голосу, — не унимался Васька.

— Да и я угадал, — сказал Алешка. — Хоть бы и без голоса…

— Вообще, — продолжал Васька, — если не знаешь, ни за что не узнать.

Платон усмехнулся:

— Это верно. А ведь маскируются, чтобы знакомые не узнали.

— Я совсем зарапортовался, — засмущался Васька. — Я хотел сказать, что можно и не узнать, если бы вот так на улице встретились.

— Да погоди ты, — остановила его мать. — Раздевайся да рассказывай толком, откуда ты…

— Ну, мам, сами, что ли, не понимаете. — И Васька выразительно подмигнул ей: мол, не спрашивай то, чего он не имеет права говорить, и сам же сказал: — Оттуда…

— «Оттуда»? Ничего не понимаю.

— Да тут и понимать нечего, — сказал Платон устало. — Немцы опередили нас, паровоз снарядом разбили. Пришлось вернуться.

«Легенда! — подумал Васька. — Уж меня-то не проведешь! Легенда, сразу ясно».

— Вот вчера только добрались до двора, — продолжал Платон.

— В Ясиновку?

— Там все сгорело и разрушено. К матери… — И пояснил: — К брату Ивану.

— Всей семьей?

— Всей. Кроме Витальки… Убежал куда-то, и не знаем, где он…

«Понятно, легенда. Виталька уже большой — его оставили там, а эти еще маленькие, вот он их и взял для прикрытия», — расшифровал Васька на свой лад рассказ Платона.

— Ну а вы как живете?

— Да как? В страхе да в голоде, — сказала мать. — Вон хлеб добываем сами, — кивнула она на ступу. — А скоро и в ступу сыпать будет нечего…

— Вы лучше расскажите, как там? На фронтах? У вас же свежие новости? — не терпелось Ваське.

— Откуда же? Как выгнали нас немцы из вагона, так все эти дни мы и блукали по полям да по коровникам, а там радио нету. Слухи разные, одни других противоречивее.

— Так вы правда ничего не знаете? — удивился Васька. — И что в Москве на седьмое ноября парад был, и что на торжественном заседании выступал товарищ Сталин — не знаете?

Воспрянул Платон, смотрит на Ваську веселыми глазами:

— Какой парад? Давно слухи идут, что все правительство в Куйбышев переехало, а Москва вроде уже у немцев.

— Как бы не так! — Васька кинулся к своему пиджаку, достал листовку — большую, величиной с заводскую многотиражку. — Вот, читайте!

— Откуда это? — Платон взволнованно вертел в руках листовку. — Неужели наша?

— Конечно, наша! С самолетов разбрасывают.

Взглянул Платон на Ваську удивленно, принялся жадно читать. Читал и не верил: все вроде наше, советское, без подделки, а не верится. Глаза слезы застилают, он смахивает их, улыбается и читает, читает…

— Ну что ж… Это хорошо! За сколько времени впервые вижу свою газету. Будто воды живой напился, — сказал Платон, возвращая листовку Ваське.

— А вы смотрите, сколько наши за это время уничтожили фашистов, — обращался Васька уже ко всем. — Четыре с половиной миллиона убитых, раненых и взятых в плен!

— А наших сколько? — спросила мать.

— Всего один миллион семьсот сорок восемь тысяч, — прочитал Васька.

— Это мало? Миллион!.. Трудно даже и представить, сколько это будет…

— Ну а их-то вдвое больше!

— А все идут и идут. Едут и идут… Откуда их столько на нашу голову набралось? Вроде и сама-то Германия маленькая, а немцев сколько!

— Так разве тут одни немцы? Они ж всю Европу подняли и на нас направили. Тут, дядь, знаете, кого уже только не было! Сначала пришли итальянцы, потом были австрийцы — у нас два дня стояли, потом румыны, словаки. Ну, эти, видать, совсем не хотят за немцев воевать, говорят против них, будто наши. Да и австрийцы тоже не очень, один все говорил маме: «Матка, война плехо. Немецкий офицер — плехо…»

— Ты все знаешь? Лезешь ко всем с разговорами — нарвешься на какого… — не выдержала мать.

Платон протянул руку за листовкой — еще раз взглянуть.

— Надо же, совсем свежая! Три дня прошло — и вот уже сообщение! Раньше газеты медленнее приходили. — Он снова вернул листовку Ваське. — На, храни.

— Куда «храни»? Куда «храни»? — Мать вдруг вырвала из Васькиных рук листовку и сунула ее в горящую плиту. — И ты тоже, как маленький: «храни», — напустилась она на Платона. — Будто не знаешь, что за листовки расстреливают на месте? — Она погрозила Ваське: — Ой, чую, навлекешь ты беду на всех нас! Говорю, пожалей хоть их вот, — указала она на Алешку и Танюшку. — Фашисты, они ж никого не щадят. А ему все это будто игрушки: то стишки, то листовки… То вздумал к седьмому ноября чистоту на дворе наводить и звезду на погребе как обычно хотел из красного песка выложить. Ну, умный он? «Немцам назло». А немцам от этой твоей песочной звезды ни жарко, ни холодно. Увидели б, и все: «пук-пук». У них один разговор: «пук-пук». Это значит — стрелять. Еле отговорила не делать звезду. Большой уже, а ума — как у Алешки.

— То-то я вижу — во дворе чистенько, песочком присыпано, — сказал Платон. — Как на праздник!

— Так вот же!

А Васька слушал мать и, посматривая на Платона, заговорщицки улыбался: пусть, мол, ругает, а он, Васька, свое дело знает.

— Улыбаешься, — качнула та головой и обратилась к Платону: — Ведь не узнаешь, к чему и привяжутся. У нашей тетки Фени, у маминой сестры, невестка, жинка Тихона, оказывается, еврейка была. А мы и не знали. Худенькая, черненькая, и все. То ли еврейка, то ли гречка… Да и наших рази мало чернявых? Было у них две девочки, обе такие же худенькие, смуглявенькие, как и мать ихняя, хорошенькие бегали. Немцы откуда-то узнали, что она еврейка, пришли и забрали — ее и обеих девочек, и до сих пор нема никаких слухов. Куда-то отправили. Ну? А он думает, немцы с ним шуточки будут шутить.