Михаил Колосов - Платонов тупик

— Не знаю… Смотри сам, тебе виднее. Если думаешь уходить, так надо это делать, пока не рассвело. Потом поздно будет. Оно и так: если узнают, что был, то мне уже не жить. Но тут можно ишо как-то отбрехаться: мол, пришел и ушел, откуда и куда — не знаю. Хотя они много не спрашивают…

— А есть в поселке кто-то из коммунистов?

— Есть.

— Кто?

— Один — Арсюха Землянок. Он на той улице, где наша сестра Нюрка живет. Дежурным работал в нашей смене…

— Что-то не помню.

— Да знаешь ты его. Землянок — это по-уличному, а его фамилия… как же? Вспомнил, Шахов его фамилия.

— Так он здесь? А еще кто?

— Других я не знаю. Я думаю, поживи, оглядись. Зарегистрируйся, как они требуют. Живут же люди, и пока их не трогают. И нам спокойнее. А там видно будет.

— Как же жить? Чем жить? Жить — надо работать?

— Где ты будешь работать? — удивился Иван. — Сейчас надо как можно больше харчей запасти, чтобы зимой с голоду ноги не протянуть. Пока снег не лег, надо еще подкопить корму и себе, и скотине. Поблизости, правда, уже ничего не осталось, а подальше — там еще можно и кукурузы наломать, и картохи накопать, и свеклы. Теперь народу прибавилось, надо будет смотаться… Спи пока.

Но Платону не спалось. Как быть? Уйти? Бросить семью на Ивана? Мария совсем расхворалась — стонет, бредит во сне. Видать, жар у нее. Доконала дорога… А у Ивана своя семья и жена такая же, не помощник. И сам он дрожит от страха: если Платон не уедет, Иван может поплатиться жизнью. А идти… Куда идти? Фронт ушел далеко и уходит все дальше. И чувствует Платон, что не сможет он куда-то уйти, не хватит у него на это ни сил, ни смекалки… Остаться и положиться на судьбу? Смириться, затаиться, покориться?.. Нет, он отдохнет, осмотрится, посоветуется с людьми и потом уже примет решение. А они ведь есть, люди, с которыми можно поговорить, которые знают, наверное, и то, чего Иван знать не может…

Еще было темно, но Иван уже встал, так, кажется, и не уснув, зажег коптилку. Поднялась и мать, стала помогать ему собраться, — он уходил на очередной поиск съестного на полях. Страшила Ивана зима и голод.

— Ты бы хоть к Нюре зашел. Как они там? Может, с собой взял бы Васю или ее самую. Одна ведь баба — да с тремя…

— Некогда мне ходить, — огрызнулся Иван. — Ближний свет! Что они, дурее всех? Не видят, как люди делают? Да и встречал я Ваську как-то на элеваторе — ведра два пшеницы набрал…

— Ведра два… Надолго ее хватит?

— Сами сходите. Днем сходите и проведайте, — распорядился Иван. — Рази я могу на всех наносить? — Сказал и осекся: не подумал бы Платон, что он и его имеет в виду.

— Разве Васька дома? — подал голос Платон. — Его же вроде в армию призвали?

— Призывали, да чего-то не взяли. Работал до последнего дня в военкомате, а потом кинулись бежать, да уже некуда, — объяснил Иван, хотя точно и не знал, как оно было дело. Говорил со слов матери.

Платон поднялся, стал одеваться.

— Ты куда? — спросил Иван.

— С тобой. На раздобычу, семью-то надо чем-то кормить…

— О, какой ты быстрый! Не, братух, ты сегодня отдыхай и делай свои дела. А я один схожу, на разведку. Если что — завтра пойдем вместе. Может, и тачку прихватим, чтоб побольше привезти. Мешком рази наносишь?

Услышав такой совет от Ивана, Платон понял, что брат боится и за себя, и за Платона, и хочет, чтобы он как можно быстрее определился: если уходить — так сегодня же, пока никто не видел, если оставаться — тоже чтобы не тянул. У немцев суд короткий, они ни с чем не считаются, расстрелять человека для них ничего не стоит, проще, чем убить бродячую собаку. И тут Иван, конечно, по-своему прав. Как же быть?..

Вышел на двор, а когда вернулся, Ивана уже не было, а мать сидела у постели Марии и причитала:

— Ой, боже, совсем, бедная, расхворалась. Платон, гляди, какой у нее жар… И дохторов нету, позвать некого. Сейчас я тебе молочка вскипячу. Будем сами лечить. Простудилась, бедняжка…

Присел Платон на корточки, положил руку на лоб жене и тут же отдернул:

— Да-а-а… Как печка… — Спросил мягко: — Простудилась?

— Наверное, — с трудом выговорила она. — А ты что решил?

— Пока ничего.

— Я все слышала, весь ваш разговор. Не знаю, что тебе посоветовать. Вешать нас на Иванову шею?.. И за тебя боюсь: останешься, а вдруг тебе хуже будет? Тогда буду винить себя… А уходить? Куда идти? И скрыться некуда…

— То-то и оно… — вздохнул Платон.

Мать принесла в чашке горячее молоко:

— На, пей. Молочко всегда пользительно… Горчичники б поставить, да где их взять? Ничего нет, ни больницы, ни аптеки. Как жить будем? Тут все слухи пускали: вот как только немцы придут, так всего навезут, не жизнь будет, а сплошная благодать. У них техника! У них всего много! И мануфактура, и продукты — всего будет вволю. И вот тебе на, получай… Навезли, да не того, что людям надо. Техники, правда, много — танки да орудия. Машины здоровенные — под самую крышу… А к людям относятся хуже, чем к скотине, убить человека — будто муху прихлопнуть. Что ж это за порядки? Да и рази ж это люди? Ни жалости, ни совести. Последний провиант забирают. Накормили…

— А вы верили? — подала голос Генька из своей каморки.

— Я-то не верила. Дура я, что ли? Я-то помню немцев ишо с той войны… Такие ж оглоеды. А вот те-то что думали, какие эти слухи пускали и ждали немцев? Как они теперь людям в глаза глядят? Да-а… Если бы не натаскал Иван с колхозного поля, небось уже зубы на полку положили бы. — Марфа Романовна надела Марии на ноги шерстяные носки, укрыла одежиной потеплее, приказала: — Лежи. Пропотеть бы надо…

— А можно из перца сделать горчичники, — опять отозвалась Генька. — Я сейчас встану, сделаю. Я Ване как-то делала — помогло.

— Ну, встань, дочка, встань, помоги… Совсем расхворалась девка, — стояла над больной свекровь. Оглянулась на Геньку: — Да сама одевайся потеплее, не бегай так-то.

— Я из хаты никуда не пойду. Перец вон Гриша принесет. Гриш, сбегай в кладовку, там на гвозде он висит.

Гришка, белоголовый парнишка, с вихорком на левой стороне лба, послушно метнулся в чулан, принес огромную низку красного стручкового перца.

— Ой, да зачем все-то! — удивилась мать. — Ты как тот цыган, что за водой ходил. Одного хватит. — Она пошурухтела сухими стручками, выбрала самый большой — темно-красный, блестящий, будто лакированный. — А эти отнеси обратно и повесь как следует на гвоздь. — Генька оторвала от перчины хвостик, бросила его в угольный ящик у плиты, принялась пальцами разрывать стручок на мелкие кусочки. Потом сгребла все это в железную кружку и деревянным толкачом, которым вареный картофель мнут, стала растирать перец в пыль.

Платон смотрел на хлопотавших женщин, слушал их разговор, удивлялся жизни: живут люди рядом с противником, видят, как он злобствует, но сделать ничего не могут; одних убивают, а другие, пока живы, запасаются провизией и надеются, что смерть как-то пройдет стороной, минет их хату. Слушал и думал о себе: что делать? Этот вопрос мучил его все больше, и он не мог его решить. Что делать, куда идти? Идти к этому Шахову? Он с ним совсем не знаком… Пойти в Ясиновку? Но и там, с кем он мог бы посоветоваться, никого не было, все уехали. Уехали чуть раньше его и теперь, наверное, в безопасности. А ему не повезло, и неизвестно, чем это кончится. А делать что-то надо…