Михаил Колосов - Платонов тупик

— Не дай бог и нам вот так околеть. Что тогда с детьми будет?.. Спаси нас, господи…

Ночевали они в заброшенных сараях, коровниках. Один раз даже в церкви. В этой церкви сначала немцы устроили конюшню, а потом, когда войска ушли, церковь стала укрытием для несчастных скитальцев, которых война повыгнала из родных мест и гнала неизвестно куда…

На третий день мать стала беспокоиться: шествие на дороге не редело. Она ждала, что вот настанет время, когда люди разбредутся в разные стороны и они без помех войдут в деревню и станут ходить из хаты в хату, спрашивать — не найдется ли у хозяев какого-либо зерна для обмена… По пути она пыталась уже стучаться, но с ней и разговаривать не хотели, отмахивались: «Нэма ничого. Шо и було — усэ роздали».

— Надо, наверное, сворачивать с дороги в сторону, — сказала она Ваське. — Тут дела не будет. Сколько народу до нас прошло да сколько идет.

— А если забредем куда-нибудь? Или заблудимся? — засомневался Васька, хотя понимал, что мать была права.

— Куда забредем? Речки и болота замерзли, не утонешь. А заблудиться — так мы ж не в безлюдной пустыне, тут народ густо живет. То большие деревни, а в стороне от дорог — хутора есть. И там, рассказывали мне, скорее можно разжиться хлебушком.

Васька не стал упорствовать, тут же потянул санки прочь с дороги. Свернули на снежную целину и пошли в глухую степь.

Здесь идти было тяжело, снег под ногами проваливался, и продвигались вперед они теперь гораздо медленнее. Время от времени мать оглядывалась назад, смотрела — далеко ли ушли, хотелось поскорее скрыться с глаз людских, чтобы, не дай бог, не увязался кто вслед за ними, и сокрушалась, что идущие по дороге все еще видны. Но вот наконец люди стали растворяться в серой дымке, человеческие фигуры уже не различались, и длинная цепочка от горизонта до горизонта издали стала похожа на черную изреженную посадку деревьев вдоль большака… А когда дорога наконец совсем скрылась за горизонтом и они остались одни посреди белого безмолвия, в душу невольно закрался холодок тревоги. Васька, правда, не подавал вида, он лишь прибавил шагу, чтобы засветло прибиться к какому-нибудь жилью, а мать своего беспокойства не скрывала, вслух успокаивала и себя, и Ваську:

— Ничего, куда-нибудь да выйдем — мы ж не в безлюдной пустыне.

И они шли… Шли тяжело, долго, упорно. Хотелось остановиться, присесть, передохнуть, но посреди степи не решались это сделать. И как нарочно, куда ни глянь — ни скирды соломы, ни стожка сена. И мать уже не тревога, а настоящий страх одолевал, она оглядывалась назад, прикидывала: «Не вернуться ли?»

Короткий зимний день быстро угасал, серые сумерки наплывали со всех сторон, будто хотели поглотить двух беспомощных путников. Ветер незаметно переменился, начало кружить, снег сыпал прямо в глаза, таял на лице. Шейный платок и перчатка, которой Васька то и дело вытирал лицо, стали неприятно мокрыми.

— Не спеши, сыночек, — просила мать, еле переставляя ноги от усталости. — Не спеши. Будем идти потихоньку, а то выбьемся из сил да еще попадаем… Не торопись. Должно быть, уже скоро…

Васька останавливался, поворачивался спиной к ветру, оглядывался на мать. Запорошенная снегом и закутанная по самые глаза платком, она разлепляла ресницы, смотрела на Ваську грустными глазами:

— Уморился?

— Нет, — отвечал он как можно бодрее и улыбался. — Я, помню, когда-то в школу шел и заблудился. Испугался. Но я тогда один был… А пурга-а-а — с ног валила! Это-то что… Вы бросьте веревку, я сам буду санки тащить, — пожалел Васька мать.

Она усмехнулась:

— Да я рази помогаю? Я только держусь, чтобы от тебя не отстать. — Поправила платок. — Ну? Пойдем. В дороге не стоится…

Васька не роптал, ему и в самом деле не было ни страшно, ни тоскливо, присутствие матери вселяло в сердце бодрость и надежду, он почему-то был уверен, что при ней не может случиться никакой беды. И не потому, что она сумеет отвести любую невзгоду или найти из нее какой-то выход, а просто-напросто по привычке: с детства мать всегда была защитницей, она всегда была права, она все знала, все умела, все предвидела…

Наступила ночь, темень окутала путников — в двух шагах ничего не было видно, а они все брели и брели.

— И нехай темно — нам-то все равно: что днем шли, куда глаза глядят, что теперь, — подавала голос мать.

Сначала они изредка переговаривались — отпугивали жуткую тишину темной ночи, а потом замолчали: усталость совсем одолела, сон все чаще и чаще отключал сознание, смежал глаза, и тут же появлялись какие-то сновидения. Оступаясь, они натыкались друг на друга, пробуждались, и мать говорила:

— Прислушивайся, сынок, не пройти бы мимо деревни. Может, хоть собака голос подаст. Хотя теперь и собак не стало — кормить нечем.

Мать совсем обессилела, и Васька, подхватив ее под руку, стал поддерживать. Но идти так по снежному насту было неудобно, и, пройдя несколько шагов, они остановились.

— Тебе тяжело, сынок. Давай я буду только держаться за тебя, чтобы не упасть…

Васька подставил ей локоть, она вцепилась в него, и они снова двинулись вперед. Но не прошло и пяти минут, как Васька почувствовал, что мать становится все тяжелее и тяжелее, и вот она уже совсем повисла на его руке. «Уснула, — догадался он и, не желая будить, изо всех сил старался подольше продлить ее сон. — Пусть, может, хоть немного перебьет усталость…» Но долго так идти не смог: левой рукой он тянул санки, которые тоже стали непомерной тяжестью (вот уж верно говорят: в дороге и иголка тянет), правой — держал мать, уставшие ноги заплетались и его самого тоже клонило в сон — и Васька остановился. Мать тут же очнулась, подобралась, и они пошагали дальше.

Где-то к полуночи снег прекратился, мрак стал редеть, и все чаще и чаще сквозь рваные тучи проглядывала луна. Белая и круглая, она словно плыла куда-то стремительно и быстро, ныряя в облаках. На самом деле то ветер развенчивал и гнал на север остатки снежной бури. Небо светлело, и мороз становился ощутимее. Недолгая радость от того, что наконец-то прекратилась пурга, сменилась еще большей тревогой. Мокрые ботинки быстро превратились в твердый несгибаемый панцирь, и ноги, не успевая согреваться от медленной ходьбы, все больше и больше ощущали холод отсыревших носков и портянок. Перчатки тоже одеревенели и совсем не гнулись и не грели, пришлось из них высвободить пальцы и сжать их в кулаки. Ледяной ветер забирался под одежду, холодил спину, сковывал движения. Васькины штаны, материна юбка, полы пальто — все стало жестким и несгибаемым, как железо. Рыцарские доспехи, пожалуй, были более податливы.

«Наверное, пришла и наша очередь, — мелькнула страшная мысль в голове Анны. — Не выбраться… Ну что ж, значит, судьба», — смиренно подумала она, но тут вспомнились дети — Танюшка, Алешка. Как же они?.. О Ваське не думала, он был здесь, рядом, с ним вроде все ясно, а вот как же те, которые ждут их и надеются? И она вдруг резко обернулась назад, отодрала платок от лица, освободила рот и закричала куда-то в пространство: