Михаил Колосов - Платонов тупик

А делать что-то надо. Нельзя допустить, чтобы родное гнездо рухнуло и прекратило свое существование. Карпова усадьба — опустевшая и заброшенная, с заколоченным домом — нагнетает щемящую тоску своей кончиной. Лишь летом изредка наезжают сюда чужие люди откуда-то из нового поселка, что вырос за химкомбинатом, посадят картошку, прополют, потом уберут, и все. Глухо и жутко от этой пустоты, где еще совсем недавно кипела такая жизнь! Где Карпо с Ульяной растили детей, радовались своему налаженному хозяйству, принимали гостей, и вдруг ничего не осталось, все рухнуло. Лишь остатки этого гнезда доживают свой век: дом облупился, ставни перекосились, вот-вот их ветер посрывает, сад сохнет, двор зарос бурьяном…

«Неужели же такая участь постигнет и наше подворье? Неужели и этот уголок, где мы родились, росли, бегали, играли, мечтали, зарастет забвеньем, превратится в пустошь? Или — того хуже — станут здесь хозяйничать посторонние люди и станет это место для нас чужим?» — думал он, поглядывая на соседний дом, в котором затухла жизнь родного дяди. На все это сердце Гурина отзывалось такой болью, такой тоской, что у него голова кружилась и в пот бросало, как при обмороке. «Нет, надо сохранить, надо сохранить!»

Раньше он об этом почему-то не думал, ему казалось, что этот дом, двор, родное гнездо вечны, что они будут всегда, куда он в любую пору может приехать, и ему всегда будут рады. Здесь он, как нигде, сможет отдохнуть душой и телом, подышать родным воздухом, вспомнить детство, погрустить, повеселиться, вкусить знакомых с детства огородных и садовых яств, походить босиком по двору, по огороду — там земля мягкая и теплая от солнышка, и пахнет укропом, малиной, полынью — всем, что только растет здесь, и все это знакомое, близкое, родное, приятно возбуждающее. А еще он думал, что со временем этот дом станет и как бы базой, хранилищем их семейных традиций, реликвий, его архива — за годы у него накопилось так много книг, черновых рукописей, что для них уже места в квартире не хватает, а выбрасывать жалко, и он мечтал оборудовать здесь, в родном доме, угол в чулане, сделать стеллажи, на которых и будут бережно храниться его труды. Авось когда-то кто-то заинтересуется ими и, сдув с них пыль, с волнением раскроет папки и окунется в мир его мыслей и забот…

Так кто же теперь будет хранителем этих традиций, его архива? Все стареет и рушится с космической быстротой. Главное — мать, на нее была вся надежда, ему казалось, что она тоже будет вечно. Оказывается, нет, время никого не щадит. Но почему так быстро, почему так безжалостно все катится к закату? Неужели нет никакой возможности все это остановить?

Нет, надо что-то делать…

И решил он обратиться к брату. Рассудил: тому терять нечего. Областной город поменять на областной, тем более переехать в «свой» — это даже заманчиво. Работать судьей — тоже без разницы где. Жена его уже на пенсии, дочек повыдавал замуж, развезли их в дальние края зятья — военные. Что может его удерживать в Крыму? Привычка? Сам Крым? Конечно, Крым — не Донбасс: тут чад, копоть, уголь, а там — сады, виноградники, море. Курорт! Да разве он видит тот курорт, живя в нем? Курорт хорош, когда приезжаешь туда на короткое время. А воздух Донбасса! Это же наш воздух, родной, привычный с детства. «И дым отечества нам сладок и приятен». И впрямь — сладок и приятен, это Гурин на себе не раз испытывал, приезжая домой.

И в письме к брату напустил лирики, для убедительности нафаршировал письмо еще и разными поговорками и пословицами: дома и солома едома; дома и стены помогают; где родился, там и пригодился. Это ведь все народная мудрость, она не Гуриным придумана и не для красного словца молвится.

Написал убедительно, все обосновал, объяснил, особенно на чувства нажимал, разжалобить пытался — знал, брат такой же чувствительный, как и он сам.

Написал, а на душе почему-то муторно, гадко, будто вершит он какое-то нечестное дело. Почему бы это? Да потому, наверное, что все его доводы Алексей может переадресовать ему самому — и будет прав. Прав, разумеется, по-своему, со своей низкой колокольни, со своего узкого взгляда на жизнь, — он должен понять, в конце концов, что у него, Василия, совсем другая жизнь, другие планы, другие задачи: он известный журналист и должен стать еще более известным — премия поднимет его на еще большую высоту. Нет, они почему-то этого не могут понять! Ни мать, ни брат, ни тем более сестра, которая и в школе-то не утруждала себя чтением, а газет и вовсе в руки никогда не брала. Не могут понять, что он уже достаточно пожертвовал ради матери — не бросил работу, не пошел на творчество, а мог бы… И был бы наверняка не менее известным писателем. Был бы! Перо у него бойкое, взгляд острый, мышление образное — все данные. Но он закопал свой талант, ради того чтобы не лишиться ежемесячной зарплаты и, значит, регулярной помощи матери.

Это-то они, а прежде всего брат, должны понять? У него ведь высшее образование.

Чем больше Гурин рассуждал, тем больше расстраивался, горячился, будто спорил с ними со всеми в упор, отбивался от их упреков и ждал все более веских и обидных слов, которых они пока не говорят ему — то ли щадят его, то ли не знают этих слов. А они есть, эти слова, и Гурин их знал. Одно из них «неудачник». Конечно, он неудачник. Мог бы достичь большего, но растранжирился на мелочи, довольствовался маленькими вспышками успеха — так при чем же тут все они? И второе слово — «тщеславие». Да, именно тщеславие всю жизнь руководило его помыслами и делами. И сейчас тщеславие не позволяет ему самому сделать тот благородный зигзаг в своей жизни, который он уготовил брату.

— Нет, нет!.. — закричал Гурин и бросил на стол ручку, так что из нее брызнули чернила и окропили мелкими точками верхний лист письма. — Все это не так, все неправда! Если они так думают обо мне, значит, они ненавидят меня и лишь делают вид, что любят, уважают, а все это из-за моих подачек. А я? Выходит, я действительно лишь откупался деньгами, вместо того чтобы самому принять участие в чьей-то судьбе, помочь делом? Ведь я действительно никого из них надолго не пригостил, не приютил у себя, ни о ком не похлопотал, даже когда просили, — всегда ссылался на занятость, всегда проявлял нетерпение: мол, мешают работать. А наработал-то, если здраво рассудить, с гулькин нос! Другие вон как преуспели, а я лишь на склоне лет выбиваю себе премию. И теперь ищу виновных… А виноват сам, сам. Упивался внешней стороной своего дела, а работал мало, безобразно мало, наскоком, спонтанно. То увлекся машиной — «хобби»! И где она теперь? Стоит, ржавеет. А сколько отдано сил, времени и здоровья друзьям-приятелям? Все разыгрывал из себя рубаху-парня, щедрого и хлебосольного хозяина — кормил, поил их и упивался умением делать это легко и весело. И где они теперь? Каждый занят своим делом, своим гнездом, а до меня никому нет дела, особенно тем, кто преуспел и оказался на верхней ступеньке нашего общежития. Один остался! Вот и зачастил лопастями, поднял пары, заактивничал. Да поздно, братец: уже пришли другие — молодые, настырные, пробивные, бесцеремонные и безжалостные. У них совсем другая мораль…