Михаил Колосов - Платонов тупик

— «Святое семейство!» — с горькой иронией проговорил он, вспомнив слова материной соседки Неботовой Катерины. Это она всегда, когда Гурины собирались все вместе, смотрела на них восхищенно и приговаривала: «Ей-бо, святое семейство! Ну где нынче еще найдешь, чтобы так к матери относились? Да и промежду себя? Такие заботливые, внимательные, друг дружке помогают. Нет, я всем так и говорю: «Святое семейство, и все тут!» — Эх, тетя Катя, тетя Катя, знала бы ты, какое это семейство… Как трудно держать на плаву всю эту благополучную видимость…

И Гурин понял, что его больше всего бесит то, что ему все труднее и труднее удерживать в тайне от людского глаза это мнимое благополучие. Как хотелось, чтобы их семья, их отношения между собой действительно были бы и чуткими, и заботливыми, и бескорыстными. А почему бы им и не быть таковыми? Росли все они в бедности, в постоянной нужде, с детства в труде, ничем не развращены, не испорчены, все добились благополучия своими руками. Алексей живет хорошо. Таня — похуже… Но не хуже других: свой дом, в доме мебель хорошая, ковры, телевизор цветной. Сама работает на пекарне, мучную пыль по дешевке берет, поросенка, а то и двух каждый год выращивает. Даже Оля, племянница, и та живет самостоятельно, в городской кооперативной квартире…

«Что надо людям? Почему они такие чужие ко мне? Не враждебны, а прохладны? Никогда никто из них не погордится своим братом, дядей? Будто у каждого из них в Москве есть такой известный журналист. Должна же быть у них хоть какая-то гордость? Нету и этого…»

Всех честил Гурин, всех перебрал, всем выдал по заслугам, обо всех сказал, что хотел, и только мать оставалась в стороне, стояла особняком — ее он не мог ни в чем упрекнуть: она действительно страдалица. Ведь она не просто осталась вдовой, а вдовой да еще с тремя малолетними детьми, а самой ей не было тогда еще и тридцати. И всю свою жизнь, молодость свою отдала детям: ни замуж не вышла, ни детей не запустила — всех выходила, выучила. Как же не ценить это, как же иначе назвать ее жизнь, если не подвигом? Хотя и у нее есть странности: она не выписывает газету, в которой работает Василий! Равнодушна к ней, говорит:

— Ее трудно читать — дужа мелкими буквами печатают. А твое? Так ты ж всегда свои статейки присылаешь мне, я их прочитываю и складываю. А потом кинусь — и не найду: то ли кто подхватил на завертку, то ли сама выбросила. Другой раз подальше прячу, а все одно куда-то теряются.

Добро бы она совсем не выписывала газет, а то ведь выписывает. Даже — «Сельскую жизнь»! Зачем она ей, что она в ней находит для себя? Неужели ее интересует агротехника, зоотехника, мелиорация, механизация? И шрифт ведь не крупнее, чем у гуринской газеты.

— Там на последней странице интересные заметки печатают: как медведь на поезде прокатился, как спасли женщину, как борщ варить…

— А то вы не знаете, как его варить?

— Знаю. Но там по-другому. Сварила по-ихнему — невкусно.

— Ну вот…

— А другой раз что-то и новое бывает. Для детей там рассказики маленькие пишут. Как шить, вышивать, вязать — все там есть.

— Но вы же не вышиваете, не вяжете?

— А все равно интересно. Вырежу такую заметку — и в папочку. Оле или Светлане покажу: «Учитесь, глядите, какая красивая кофта получается». Как-то приохотились вязать, связала Оля себе шарф, да на том все и кончилось: некогда. Штоб вязать большую вещь — надо много время. А я уже для такой работы не гожусь, глаза не видят, куда спицей тыкать.

Вот и пойми ее! Казалось бы, другая вцепилась бы в ту газету, где ее сын работает, а она — нет. Только и повидала она ее один год, когда он сам выписал ей. Думал: приохотится к ней, привыкнет, заинтересуется — нет, не привыкла. А газета-то популярная!

«Мать есть мать, — философски размышлял он о матери. — У нее не может быть никаких пороков и изъянов. Уже одно то, что она мать, — ей все прощается. А тем более у такой матери, как наша мама, — с нее действительно надо иконы писать. А мы старость ее не можем по-человечески обеспечить…»

Мысли о матери постепенно подавили в нем кипевший гнев, нервное напряжение спало, и наступило ощущение какой-то остаточной душевной горечи, бессилия, никчемности, бессмысленности своего существования. Хотелось плакать, хотелось покончить с собой, умереть…

И когда он представил последнее, представил всех собравшихся у его гроба, плачущих, рассказывающих шепотом друг другу, какой он был хороший — душевный, добрый, справедливый, как жаль, что его не стало, — представил все это и простонал от досады:

— Лицемеры! Ведь это все показное! Лживое! Ритуальное! Единственно, кому я причиню этим настоящее горе — так это матери. Нет, не надо ее убивать таким горем, хотя бы ради нее я должен жить… Не будет меня — ее все забудут, а она уже совсем старенькая… Мама, живи долго: пока ты жива — и мне кажется, что до моего конца еще далеко. Без тебя я стану крайним у той последней черты, за которой уже ничего нет…

Вытер глаза и, совершенно успокоившийся, словно обновленный, облегченный, как после изнурительной болезни, вылез из машины.

Солнце давно уже закатилось за лес, и лишь малиновая заря догорала еще над верхушками деревьев.

Прошел месяц, другой, а от брата никакой весточки. Обиделся… А может, там идут такие баталии, что не до него? Порывался Гурин позвонить, но всякий раз останавливал себя: вдруг трубку возьмет она, а не брат? Что он ей скажет? В конце концов обидела она его, а не он ее. Хотя бы на правах хозяйки дома она не должна была так обходиться с ним. И тот почему-то молчал… Почему?

Перед Октябрьскими праздниками обменялись открытками — обычными шаблонными словами привета, пожеланиями здоровья и прочее. И опять Гурин не понял, что там происходит. Может быть, это лишь ответ на его открытку? А может, они и думать обо всем давно забыли, а он тут дурью мается до сих пор?

Осень в тот год была слякотная, долгая, вплоть до Нового года ни морозов, ни снега, а только дождь да ветер. Дни стояли пасмурные, и на душе у Гурина под стать погоде — пасмурно. Казалось, во всем мире что-то нарушилось, сдвинулось, все живое намокло, озябло, нахохлилось, забилось куда-то под стрехи, как вон те голуби, что дремлют на карнизе соседнего дома. Но нет, жизнь шла своим чередом. Несмотря ни на что, за неделю до Нового года во все концы полетели веселые поздравительные телеграммы и открытки с розовощекими Дедами Морозами, с красногрудыми снегирями, зелеными елочками и радужными шариками. С каждым днем все больше и больше доставал их Гурин из своего почтового ящика, но не было среди них одной — от брата. И хотя Алексей и раньше не отличался аккуратностью — присылал их обычно неделю спустя после праздников, тем не менее Гурину казалось, что сейчас открытки нет неспроста: значит, там прочно засела обида. И это больше всего беспокоило его. То, что он не встретил там взаимного отклика на свое предложение, его как-то мало и беспокоило. Он, откровенно говоря, не очень-то и рассчитывал, что его письмо вызовет восторг, потому и повез его сам, чтобы в устной беседе дополнить, объяснить, убедить. Но разговора не получилось. Ну что ж, пусть будет так. Но вот разрыв между ними, отчуждение, холодок в их отношениях его беспокоил не на шутку. Тем не менее сделать самому первый шаг к примирению он не хотел, выдерживал позу обиженного и ждал извинений. Но их не было.