Эльмар Грин - Рассказы

Талдрик замолчал и стал смотреть себе под ноги. Люди кругом зашумели. Никто не имел ничего против того, чтобы колхоз назывался «Ома-Маа» — своя земля. Это даже всем очень понравилось. Люди усмотрели в этом глубокую мысль, и Талдрику стали хлопать и кричать: «Правильно, Талдрик. Хорошо сказано. Лучше не придумать!» А он стоял на своем месте, длинный, как телеграфный столб, с морщинистым, бритым лицом, и, смущенно улыбаясь, моргал мокрыми глазами. Он не ожидал, что так горячо встретят его слова, и пожалел, что старший сын его уже не может быть здесь, чтобы посмотреть на все это. Он сел на место, пряча от людей свои глаза.

Алексу стало скучно от всего этого шума, и он вышел из клуба в сумерки теплого вечера. Зайдя за угол, он помочился на клумбу с какими-то пышными яркожелтыми цветами, потом выругался вполголоса и закашлялся, отхаркиваясь и отплевываясь.

Он стоял у заднего крыльца клуба. Отсюда был вход прямо на сцену. Когда он разогнулся после кашля, дверь открылась, и на крыльцо вышла женщина в красивом ярком наряде. Она не заметила его. И он тоже притаился. Он не хотел, чтобы женщина видела его в таком жалком состоянии. Перед женщинами он всегда был бодр и весел. И теперь он тоже попробовал приободриться, прежде чем обнаружить себя.

Набрав свежего воздуха в грудь и расправив плечи, он взглянул ей в лицо. И сразу же он вспомнил красивые, полные ноги этой женщины. Она так и не досталась ему, эта женщина. А ведь она сама была непрочь выйти за него замуж... Проклятые люди...

— Здравствуй, Нанни, — сказал он слабым, сиплым голосом и медленно поднялся на крыльцо.

— Здравствуй, — ответила она и сразу отвернулась, недовольно сдвигая черные брови. Она надеялась одна спокойно подышать свежим воздухом.

— Нарядилась как... выступаешь? — несмело спросил он.

— Да, танцуем на сцене... — Она потянулась к двери, все еще не глядя на него.

— А ты еще красивее стала, Нанни, — пробормотал он. Она приостановилась. Есть такие слова, которые могут все же подействовать на женщину, несмотря ни на что.

Она взглянула на него наконец.

— Как ты похудел, Александер, — сказала она, — хворал, наверно?

— Хворал...

В это время на крыльцо, слегка пригнувшись в дверях, вышел Эльмар Уйт. Он хотел что-то быстро сказать своей жене, но остановился, с удивлением глядя на Алекса.

У него было большое мясистое лицо с толстыми губами, готовыми каждую минуту раздвинуться в улыбке и обнажить крупные зубы. Небось, когда-то на фронте гражданской войны этим губам некогда было распяливаться в улыбку. И в глазах тоже не было того детского задора, что теперь. Тогда, наверно, в них только и жил тот холодный, голубой блеск, который сейчас притаился в глубине и только издали напоминает о страшной силе, скрытой в нем.

Эльмар Уйт был почти на полголовы выше огромного Алекса, а густые темные волосы, торчащие вверх, делали его еще выше. Алекс казался мальчишкой перед ним со своим исхудавшим телом и костлявым лицом.

Они молча посмотрели друг на друга в глаза. Потом оба разом взглянули на Нанни и опять посмотрели друг на друга.

Наконец Алекс повернулся и пошел с крыльца. Этот Эльмар может так ударить глупым кулаком, что человек сломается пополам и улетит чорт знает куда.

Алекс поспешно отошел подальше от клуба. Лет пять назад он бы еще потягался с этим болваном. А теперь ему нечего было делать около клуба. Чего он там не видел? Эту самую Нанни? А какое ему дело до нее? Разве кроме нее нет девок на свете? У нее муж и сын, пускай себе нянчится с ними. Чего от нее ждать? За всю жизнь она не сказала ему ни одного ласкового слова, а он все ждет от нее чего-то. Смешно. Вот первый раз в жизни она так участливо сказала ему: «Ты хворал, Александер?» Она сказала: «Ты хворал, Александер?» — и посмотрела на него с жалостью. Не нуждается он в их жалости. Вот запереть бы все двери клуба да поджечь его со всех сторон, тогда он посмотрел бы на их жалость. Тогда, небось, забыли бы всякую жалость. Тогда бы почувствовали, что значит выбрасывать из жизни его, Александера Карьямаа.

Он долго бродил около клуба в сумерках вечера и смотрел на большое, чужое здание, наполненное чужим шумом и весельем. Он хотел даже уйти, но этот шум все же притягивал его к себе. Как-никак, это было что-то новое. Вот он прожил полжизни, а не слыхал еще, чтобы раньше где-нибудь на свете происходило такое.

Он опять осторожно вошел в клуб. Люди потеснились и дали ему место у стены.

Он смотрел без улыбки, как танцовали на сцене, рассказывали разные веселые вещи, пели песни и декламировали. Трое парней показали свою ловкость и силу, поднимая друг друга на руки, кувыркаясь в воздухе и проделывая удивительные штуки. Потом русские и эстонские девушки исполнили новую хороводную пляску, которой дали название «Ома-Маа». Потом пастушок Павлушка прочел свои стихи о могучем просторе, увиденном им на родных полях после того, как убрали изгороди и межи. Наконец на сцене собрались все русские и эстонские музыканты и плясуны и закатили такое веселье, что люди в зале встали со своих мест. Русский гармонист плясал и играл одновременно. Он бегал по сцене, держа гармонь в одной руке, а она высоко летала вслед за ним, изгибаясь, как большая гусеница, и играла то, что он хотел. Он бросал ее вверх под самый потолок и сам прыгал вслед за ней и пускался вприсядку, играя беспрерывно.

Вечер кончился очень весело. На северо-востоке уже белела полоска рассвета, когда русские пошли провожать своих эстонских товарищей. Они прошли прямо через поле, чтобы сократить путь.

Алекс тоже пошел прямо через поле. Он слышал за собой веселый шум и голоса и удивлялся тому, что эти люди ведут себя так весело, как будто выпили, хотя их никто водкой не угощал.

Давно ли было то время, когда русские и эстонцы не хотели даже друг с другом разговаривать и часто дрались? А теперь они шли вместе плотной веселой толпой, мужчины, женщины, парни и девушки, и пели какие-то новые песни.

Алекс останавливался, прятался за кусты и старался разглядеть их лица в бледном предутреннем свете. Впереди шел низенький, широкий Аллер, тот самый Аллер, без которого прежде не обходилась ни одна драка и который бил всегда так, что человек летел с ног от одного его удара. Рядом с ним шел здоровенный русский, которого все звали дядя Степа. Когда-то, на свадьбе у старого Уйта, Аллер сказал, что ему нужно пять человек русских, чтобы как следует подраться. Дядя Степа сказал, что ему нужно десять человек эстонцев. Тогда Аллер привскочил и ударил его в скулу так, что дядя Степа свалился за печку. Пока его вытаскивали оттуда, у него щека раздулась, как подушка...

А теперь они шли рядом, пели, разговаривали и смеялись, как самые настоящие друзья. А за ними шли остальные, такие же здоровые и крепкие с виду. В сумерках было трудно различить каждого в отдельности. Но видно было, что это движется очень большая и страшная сила, перед которой было опасно становиться на пути. Казалось, что это древние богатыри родились в ночной темноте и двинулись в поход, чтобы завоевать мир. Их головы и плечи решительно плыли вперед в ранних сумерках. И выше всех торчали головы старого Талдрика и Эльмара Уйта.