Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— Я видела всё, давай сюда руку! — торопливо шептала Нюшка, развертывая на коленях расшитый узорами батистовый тонкий платок. — Горюшко ты мое…

Владимир нахмурился:

— Тихо ты, при народе-то! Вон и мать твоя обернулась.

— Я не прячусь.

Нюшка смочила платок в желобке на крашеном подоконнике, приложила его на обожженное место руки Владимира, завязала концы узелком. Не мигая, выдержала укоризненный взгляд матери.

— Славного парня вырастила Фроловна — огонь! — подталкивая локтем Дарью и так, чтобы слышали родители Нюшки, проговорила Улита. — Эх, сбросить бы годиков двадцать! Я бы с таким-то — в прикусочку!..

— Остепенись, право слово, бесстыжая! — зашикала Дарья. — Ну и язык у тебя!

В динамике раздалось наконец приглушенное покашливание, потом слышно было, как там, в московском Кремле, на трибуне съезда, за тысячи верст от затерявшейся в лесах деревеньки, прошелестел перевернутый лист бумаги, и вот ровным, спокойным голосом было сказано:

— Пословица говорит: «Чем ночь темней, тем ярче звезды». Ночь всё больше окутывает капиталистические страны, но звезды в них светят ярче, общественные явления делаются трудящимся массам виднее, понятнее…

— Андрону-то счастье привалило, — не унималась Улита, теперь уже подталкивая Кормилавну. — Кто бы подумал…

— Остановись, тебе сказано! — повысила голос Дарья.

И Николай Иванович строго глянул поверх очков в эту же сторону.

Кормилавна покрепче прижала Андрейку, закутала ему ноги шубой, изо всех сил старалась и никак не могла представить себе, что же происходит сейчас с ее Андроном. Задумалась Кормилавна, забылась, и вдруг зашумел народ. Про весенний сев говорил Калинин, про то, что колхозы должны стать большевистскими, а в конце — снова про сев, что на этот раз сев показать должен, насколько окрепли колхозы и смогут ли они уже в этом году выполнить долг перед рабочим классом и партией.

Учитель поднялся на сцену.

— К вам, товарищи колхозники, обращается всероссийский староста, — начал он, приподняв несколько руку. — Слышали, что сказано было? Окончательная наша победа над кулаком — это ударный сев!

— Правильно, Николай Иванович!

— Ну и что же теперь?.. Послушали и — на полати?! — блеснув очками, спросил учитель.

— Кто говорит про полати? За семена, плуги-бороны приниматься надо!

Нюшкин отец поднял руку:

— У меня предложенье: письмо написать в Москву!

— И послать его с нарочным! — выкрикнул с места Володька. — Лично — товарищу Сталину! Написать коротко: «Выполним!» И всем как есть подписаться!

— Никакого нарочного не надо; есть на то телеграф, — поправил Владимира Карп Данилович, — а у нас в Москве — представитель. Так и адресовать: «Москва, Кремль, делегату съезда Андрону Савельеву». Он и передаст съезду.

Сразу сделалось тесно в клубе. Кормилавна попробовала было пробраться к выходу — куда там, совсем затолкали старуху. Каждый к столу продирается, а Улита уже подписалась, через головы мужиков Дарье ручку протягивает.

Подписалась и Кормилавна: крестик сбоку поставила. У порога опустила на скамейку Андрюшку. Только взять его на руки собиралась — подхватил кто- то парня. Глазам своим не поверила Кормилавна, и дух у нее захватило: сидит Андрюшка на плече у Егора. И не кричит, не отталкивает его. Ничего не сказала Кормилавна Егору, — слов не нашлось. Непослушными шагами ступила к порогу и больше того напугалась: стоит возле печи отец Никодим — в тулупе овчинном, без шапки, и волосы, как у Андрона, обрезаны за ушами.

«Господи твоя воля!» — внутренне ахнула Кормилавна. Перешагнула порог, оглянулась: точно, острижен поп под гребенку. Вот тебе и отец Никодим… Кто бы такого-то приневолил? Сам, видать, отрешился!

На крылечке — ледок; Егор придержал Кормилавну за локоть. А позади — Улита и Дарья.

— Давно бы вот так-то, — певуче проговорила Улита Егору, видя, что Андрейка сидит у него на плече. — Помогай, помогай бригадиру внучоночка пестовать!

Кормилавна только головой покачала: ну и баба эта Улита, и до всего-то ей дело! Ладно еще, не обмолвилась другим каким словом. Вот уж истинно на мочале язык-то подвешен. И Егор промолчал, — что он скажет? Андрейке — тому всё равно, кто бы ни нес. Не знает, что первый раз у отца на руках, да и надо ли знать-то ему про это? Так и шли молча до самых ворот. А у клуба опять гармонь с переборами, звонкие голоса девичьи…

Вернулся Андрон из Москвы — не узнала его Кормилавна: молодым приехал, веселым! Андрейке привез заводного мышонка, кучу сладостей выложил на подоконник, Кормилавне — набивную шаль. Накинул на плечи ей, как в молодости, — прослезилась старая, снизу вверх заглянула в потеплевшие глаза мужа, молча и робко погладила его руку. Свернула дорогой подарок, на самое дно сундука упрятала, а внучонок на мышь не нарадуется. Катится она по полу и — до чего же забавная, — если щель на пути попадается, остановится перед ней, как живая, подумает малость и — в сторону! Подвернет Андрон ключиком — снова бегает мышь, и Андрейка за ней вперевалку. Дед за внуком на коленях ползет, бородой метет половицы. Кот смотрел-смотрел с печи — шмякнулся пухлым комом, сграбастал мышонка. Все трое один на другого навалились.

Не дали Андрону повозиться с внуком: первым пришел Роман, следом — Еким с председателем, соседи набились. И каждому заново начинай: кого видел, с кем разговаривал, будут ли новые законы?

— Один он у нас, закон: пятнадцать пудов с десятины — в казну, — говорил хозяин. — Больше посеял — твое.

— Это как понимать? — как на собранье, поднимая руку, спросил дед Парамоныч. — Земли промерены и записаны, где ты еще прихватишь?

— Захочешь — найдешь! Вырубов, гарей — мало тебе в лесу? А за Мокрой еланью? Ну, пни, бурелом, что же тут страшного? Деды наши не на такую землю садились! За Пашаниным хутором эвон пласт какой ивняком затянуло. Наша земля?!

— Доброй была бы — хуторские не бросили бы…

— Всё подберем! Через годика два-три и эта бросовая земля сам-восемь, а то и поболе даст; руки к ней приложить надо! Вот об этом и толковали: из году в год поднимать урожай, тогда к этим пятнадцати пудам с десятины сами набросим десяток для рабочего класса, семена будем иметь свои собственные да и на трудодень килограммов по восемь перепадет!

Разговорился Андрон, плечи расправил, дивуется Кормилавна: подменили в Москве человека, да и только!

С этого и пошло, закрутилось. Не заметили, как весна разлилась теплынью. Грачи облепили березы, ручьи подточили ледяной утрамбованный горб почерневшей дороги, с Верхней улицы пробуравили лаз к огороду Улиты. А потом за неделю согнало снег, уползла зима по оврагам в пади лесные, по крутому скату Метелихи зелень брызнула. Давно такой весны не было: то с ветрами, с изморозью, с тягучим туманом, а тут, как по заказу, день ото дня суше. Пробудилась земля, напилась хмельным вешним соком, нежилась в парной истоме.