Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

«Ты не видишь, — значит, нет тебя!» Суровые складки запали на широком лбу Никодима, и пастырь каменнобродского прихода рядом с Библией и Евангелием — увесистыми, переплетенными в кожу и тисненными золотом книгами — положил тоненькую брошюрку философских высказываний Вольтера, найденную на самом дне захламленного сундука.

Гегель, Руссо, Фейербах, Чернышевский, Толстом, Герцен — уйму книг прочитал Никодим, чтобы с разных сторон посмотреть на веру и самого себя, мучился в поисках большой человеческой правды, искал и не находил. Искал ее в людях вокруг себя, в укладе патриархальной крестьянской семьи и убеждался всё более, что правда не может жить рядом с алчностью, вера опутана тенетами лжи и лицемерия. «Церковь — пристанище лжи и ханжества», — тогда уже мелькнуло в мыслях Никодима. Это видел он на примере вышестоящих духовных лиц, читал между строк на страницах «Истории дома Романовых», и всё-таки сам на себе человек, человек-труженик, оставался в сознании Никодима достойным наибольшего уважения.

Революцию воспринял Никодим как нечто само собой разумеющееся, — уж слишком замордованной была Россия, чтобы не вздыбиться, и — «несть власти, аще не от бога!» — сказал так-то вот при благочинном, и прослыл по епархии еретиком. А ведь это слова из Писания!

Девятнадцатый страшный год. Смута. То белые размещаются по дворам на постой, то красные. Гулкие выстрелы из винтовок средь ночи, пулеметные злые очереди. Раз летом среди бела дня запрудили улицы верховые на неоседланных конях, резкий гортанный говор и выкрики разнеслись далеко окрест. Захлестнула деревню пьяная и одуревшая от крови черная банда. Начался повальный грабеж. Добрая половина жителей укрылась в церкви, сторож запер ее на замок, а потом и сам прибежал, слова выговорить не может: ломятся басурманы в храм, вырывают решетки из окон.

Вышел тогда отец Никодим из дома, под сатанинский свист и улюлюканье не спеша миновал площадь, грузно поднялся на каменные ступени церковной паперти. Здесь толпилось человек двадцать бандитов, двое из них, обливаясь потом, ломом выкручивали пудовый висячий замок. Здоровенный пузатый татарин, в чалме и с кинжалом за поясом, стоял подбоченясь и ждал.

— Что вам здесь надо? — негромко спросил у него Никодим.

— Деньга давай! — Предводитель банды схватился за нож. И захрипел, задохнувшись. Русский поп ухватил его поперек туловища, перевернул в воздухе, вскинул над головой, как тряпичную куклу.

Паперть вмиг опустела. Никодим поставил татарина на землю, подобрал брошенный возле двери лом.

— Золота в церкви нет, — сказал он обалдевшему предводителю банды. — Там люди. Старики, женщины, дети. От вас, супостатов, попрятались. Обижать их не дам.

— Шайтан ты, русский мулла! — отдуваясь, ответил татарин. — Урус шайтан! — Поднял руки и восхищенно добавил: —Батыр!

Татары церковь не тронули. А еще через месяц, не больше, в этой же церкви Никодим сам укрывал от колчаковцев раненого красного комиссара. Теперь уж не вспомнить, кто наступал — красные или белые. Да и боя-то настоящего не было. Ночью под самыми окнами хлестнуло несколько выстрелов, конский топот в намет, и все стихло. На рассвете вышел отец Никодим в сад — лежит ничком человек меж кустов крыжовника, гимнастерка на нем кровью залита. Кажется, дышит.

Осмотрелся поп: никого поблизости. Подошел ближе: раненый без погон, а на рукаве пониже локтя — красная звездочка, — комиссар. Приподнял осторожно за плечи, перевернул на спину — лет двадцать пять парню. Лицо чистое, как у девушки, на высоком лбу прядка светлых волос прилипла. Сына Дмитрия вспомнил. Отнес комиссара в каретник, там привел в чувство, перевязал, дал напиться.

В обед казачий разъезд прогарцевал перед окнами. Спешились за углом, прошли вдоль забора. Потом разделились на две группы. И — со двора во двор. Офицер с коноводом остался, поманил пальцем какого-то мальчонку, расспрашивал, верно, что за люди живут по соседству. «Что же делать? — спрашивал мысленно сам себя Никодим. — Ищут, собаки. Комиссара ищут».

О себе почему-то не думалось. Дождался ночи и перенес раненого в церковь: здесь-то уж не посмеют обыскивать.

А назавтра — пышная офицерская свадьба. Разбежавшаяся было семья Ландсберга снова собралась под крышей барского дома, и младшая дочка помещика спешно выходила замуж за колчаковского штабс-капитана. Никогда не забыть отцу Никодиму этой венчальной службы. В одном месте он сбился: раньше времени возложил венцы на головы новобрачных. В церкви — офицерьё и бородатые казаки. От сивушного перегара даже свечи чадили. А в алтаре, за складками тяжелого бархата, покрывавшего до самого пола престол, разметался в горячке комиссар — светловолосый парень двадцати с небольшим лет, одногодок Дмитрия. Вдруг он застонет?

…Новый учитель в Каменном Броде. Хмурая та была осень, когда он приехал, и зима выдалась вьюжная. Долго присматривался отец Никодим к Николаю Ивановичу, ожидал поначалу удара в лоб. Но учитель оказался не таким. Никодим понял: учитель видел в нем человека.

Следуя неизменным привычным путем примирения духа и плоти во имя загробной жизни, проповедуя обветшалую догму непротивления злу насилием, отец Никодим не мог не понять, что зло от этого не уменьшится.

Разве проповедью остановишь руку озлобленного убийцы? Вокруг полыхали пожары, лилась кровь, храм божий превратился в убежище душегубов и насильников. Никодим вспомнил старосту, лавочника Кузьму, Дениса. Какому богу поклонялись они? И нужен ли этот бог? Учитель же призывал к открытой и беспощадной борьбе с алчностью, тунеядством. И он верил в человека-труженика, верил больше, чем сам Никодим, с тою лишь разницей, что ратовал за жизнь земную и не терзался сомнениями. Мог ли после этого отец Никодим назвать Николая Ивановича непримиримым врагом? Не враг, а человек новой и более сильной веры; и Никодим нашел выход: своими руками среди бела дня повесил замок на церковных дверях. Уединился от мира и здесь в лесу начал писать книгу «Религия есть обман».

Погруженный в раздумье, отец Никодим не заметил, как проснулся и сел на своей постели Мишка, как разжал он пальцами слипшиеся веки. В тесной избушке стоял густой запах мяты, ромашки и еще каких-то неведомых Мишке трав, развешанных пучками у притолоки. В единственное оконце пробивался рассвет, а на пороге возвышалась огромная фигура попа, с непокрытой, низко опущенной головой.

«Бежать! — первым делом подумал Мишка. — Он теперь не отпустит: сведет в сельсовет…»

Мишка привстал, крадучись передвинулся в сторону. На столе — полбуханки хлеба, и тут же в плетеной миске огурцы, в чугуне — картошка. Засосало у парня под ложечкой: три дня во рту крошки не было. Протянул Мишка обе руки к столу.