Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Теплым взглядом широко расставленных желтоватых глаз Никодим следил за каждым движением труженицы, дышал в сторону и всё время поворачивал ладонь так, чтобы для пчелы не было подъема.

— Притомилась, бедняга, — не говорил, а скорее всего думал — вслух Никодим. — Мед — он тяжел. Эти капельки для нее всё равно, что человеку гири двухпудовые на каждую ногу, а ей лететь надо.

— А если ужалит? — спросил удивленный Мишка.

— Чего ей жалить-то? Я ведь ее не обижаю. Пчела, она всё понимает. Это у нас, у людей, другой раз за добро лихом расплачивается, у пчелы нет этого. Потому и живут они лучше нас, дружнее.

Мишка дышать перестал, — про попа Никодима одну страшнее другой истории рассказывались: то разбойникам головы скручивал, как цыплятам, то татар перебил с полдеревни, лошадь через забор, как овцу, пересаживал медвежьими лапищами. Изо всей деревни один разве только Андрон мог без страха подать руку Никодиму. Эх, была бы у Мишки такая сила! Припомнил бы кое-кому…

— Вот смотри: отдохнула.

Мишка вздрогнул, снова глянул на руку попа. Пчела расправила крылышки, собираясь лететь. Никодим отвел руку подальше и опустил. Желтой вытянутой каплей пчела повисла в воздухе и полетела к тому самому улью, верх с которого позапрошлой ночью опрокинул Мишка.

— Так-то вот, парень, — провожая задумчивым взглядом пчелку, говорил Никодим, — пчелиной семье позавидуешь. Далеко еще нам — людям — до этой бессловесной твари.

Никодим повернулся лицом к Мишке, под седыми кустистыми бровями теплились далекие мерцающие огоньки. Никогда не доводилось Мишке видеть такого спокойного и печального лица. У отца глаза были всегда злые, колючие, у матери — слезливые.

Припомнились Мишке и еще одни такие же внимательные глаза — учителя, Николая Ивановича. А что отец про него говорил? Деда Кузьму кто раскулачил, кто отца забрал?! Учителю верить нельзя. Голь к нему липнет, верно. Им-то что: рады стараться, чтобы и у других тоже не было ничего. Сделаться бы похожим на этого вот попа, хоть бы половина силы его перешла в руки Мишки. Показал бы тому же Володьке.

— Великое благо дано человеку — разум, — продолжал между тем Никодим. — Разум поднял его над всем живущим. И второе благо — речь. Слово человека останавливает реки, раздвигает горы, в дремучих лесах и на вековечной гнили болотной воздвигает сказочные дворцы; слово единит помыслы черных и белых, желтых и краснокожих, в сто крат умножает духовную силу простого смертного. Имея разум и речь, человек не может жить в одиночестве, чтобы снова не стать зверем. В другой раз говорю тебе: иди к людям.

Страшно Мишке и непонятно всё это. Смутно припоминал, что и учитель говорил как-то про черных и белых, желтых и краснокожих и что все они одинаковы друг перед другом. И учитель говорил про разум и речь, а больше о том, что всем надо работать.

«Как же так — одинаковы, когда и говорят-то по- разному и бог у каждого свой? — тужился уразуметь Мишка. — У одного дом-пятистенник под жестью, рысаки выездные, у другого — солома в окне? И что законы для всех одни — вранье это. Вот Гарифка, приятель отца, жеребенка украл в Константиновке; на пять лет упекли в острог, да отцу — два года за то, что сбыл того жеребенка на сторону, а у деда Кузьмы белым днем сундуки вытряхнули — по сей день ходят по воле. Это как понимать?!»

— Вот говоришь ты, что жить одному нельзя, — сутулясь и не глядя в лицо Никодиму, начал Мишка, — а сам-то чего же ушел?

— Может быть, и вернусь еще, — не сразу ответил тот, — мне поразмыслить надо.

— Тоже нашкодил чего-нибудь? — нахально засмеялся Мишка. И попятился шага на два от Никодима: хлестнет наотмашь — пришибет, как козявку.

Но Никодим даже не шевельнулся, всё так же копной сидел на колоде, положив ладони на колени.

— Ты против меня — мизгирь, — проговорил наконец Никодим. — Если я говорю: иди к людям, — иди. То, что ты напроказничал, избывается просто — родительским словом или кнутом. Человеку в мои годы надо самому себя по костям переламывать. Понял?

Три дня после этого разговора молчал Никодим.

Было похоже на то, что он забыл о присутствии в своей избушке еще одного человека или не замечал его. По утрам, однако, разливал чай в два граненых стакана, двигал в сторону Мишки плетушку с нарезанным хлебом, миску с медом. Так же и вечером, после того как приносил в ведрах процеженный мед, спускался в подполье и долго двигал там бочками. На ужин приносил огурцов и помидоров. Всё это молча съедалось, и Никодим укладывался спать; храпел до того страшно, что у парня волосы поднимались на макушке.

За эти дни опухоль на лице и руках Мишки опала, но кожа оставалась лоснящейся и тугой, в темных пятнах с обводами. Отоспался Мишка, повеселел от сытой еды. На четвертый день Никодим взвалил на плечи липовую кадушку и отправился прямиком через лес в Константиновку.

— Сиди дома, — сказал, выходя уже на тропу, — к ночи вернусь.

С тем и ушел не оборачиваясь, как будто на своего оставил избушку и, всё, что в ней было. А добра у попа порядочно: за печью — тулуп овчинный черной дубки и с волчьим воротом, валенки почти новые; там же на полке сложено стопкой исподнее. Под кроватью — сундук. Тоже такого не видывал Мишка, — на заказ, верно, сделан был этот сундук: длинный, во всю кровать, и широкий. По углам жестью окован, и замок пудовый.

— Вот, наверно, деньги! — внутренне ахнул Мишка. — И золото, поди, есть!

Жарко сделалось парню, во рту пересохло, и голова вкруг пошла. Выглянул в дверку — пусто. Обошел раза два вокруг избушки, к роднику спустился. Намочил голову. Пробрался через кусты в другой овражек, что огибал пасеку лесом, притаился за пнем. Нет, никого не видно и с той стороны. А перед глазами — сундук, червонцы старинные.

За полгода бродячей жизни отведал Мишка лиха. Вначале недели две толкался на станции, ночевал в будке разбитого паровоза, тянул, что плохо лежит. Били. Раз чуть было под колеса сам не попал. Пробрался потом в город, и там не лучше. Пошел снова по деревням; где у пахарей узелок стащит, у пастуха — торбу с картошкой, а то и корову выдоит. Так и кружил возле знакомых мест. Раза два по базарным дням в Константиновке к магазину присматривался. Ставень там на одном окне еле держится, и сторож всю ночь в переулке дремлет, а окно со двора. Как назло, оба раза перед самым закрытием магазина приходил милиционер с кожаной сумкой и вместе с кассиром уносил деньги.

Мишке нужны деньги — в Сибирь махнуть или к морю, где зимы не бывает. С деньгой и документы любые выправишь, и про еду думать не надо, рассуждал Мишка, а там и жениться впору или в дом к кому побогаче — примаком. На деньги любая пойдет.

И вот они — деньги! Как же раньше-то не подумал?! От небывалого напряжения мысли пот на висках выступил, пальцы впились ногтями в мякоть ладоней. Подмывает Мишку ужом проскользнуть меж деревьев к избушке, раскидать постель Никодима, топором разбить крышку заветного сундука. Есть у него потайное место за болотом на острове. Землянка заброшенная. Переждать можно будет с недельку.