Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

Филька едва ли не час сидел у костра и лакомился таявшим во рту баурсаком. Наконец Нури в последний раз зачерпнул из казана полную пиалу солоноватого, приправленного салом чая и еще ближе придвинул к Фильке черепушку с баурсаком. Тот взял пригоршню теплого, недавно сваренного в кобыльем сале теста, с натугой, но все еще и с наслаждением отхлебнул из пиалы.

Хозяева очага тоже пили истово, молча, держа чаши прямо перед собой. Их длинные жиденькие усы намокли в зеленоватой душистой воде. Они то и дело обсасывали их жирно поблескивающими губами. Огонь под казаном покачивался от ветра и шипел.

Разморенный теплом очага, баурсаком и чаем, а больше всего подчеркнуто добрым гостеприимством Нури и его земляков, Филька блаженствовал. Выпив четвертую пиалу, он положил ее перед собой дном кверху и так же, как это делали все, облизал свои пальцы, а потом вытер губы рукавом рубахи.

— Ух ты, как здорово! — сказал он, довольный, и громко рыгнул. — Так, братцы, жить можно. Это не то что у нас в Москве. Спасибо, отец! — обратился он к старому казаху, отцу Нури. — Чаек у тебя подходящий. Если не выгонишь, завтра опять приду. А пока, как у вас говорится, адью мерси салем алейкум!

…Толебай нагнал его на полдороге к вагонам.

Филька вначале перепугался: ему показалось, что этот страшный степняк, о котором сдружившийся с русскими Нури рассказывал с возмущением, как о бае-насильнике, сейчас будет делать «секим башка». Но оказалось, что Толебай очень просит ему помочь.

— В чем помочь?

Вот тебе раз! И этот метит на Веронику! Вскружила башки им девка. То один, то другой…

— Так, значит, ты насчет крали? — спросил Филька, принимая привычный вид шутника и рубахи-парня. — Это мы можем…

— Имя ее скажи, — не обратив внимания на шутейный тон парня, почти приказал Толебай.

— Имя ее особое: Вероникой зовут.

— Ве-ро-ни-ка, — с поразившей Фильку страстностью тихо и протяжно повторил Толебай. — Гурия рая! Ве-ро-ни-ка… кайяш матур ой! В жены ее хочу!

И парня опять поразила какая-то странная, нежная и жестокая страсть, с какой этот рослый, суровый «кыргыз» произнес вначале непонятные, а потом совсем уж откровенные слова. Но он все еще не догадывался, кто перед ним, что за прямолинейная злая сила скопилась в этом оборванном человеке, поэтому в прежнем тоне, хитровато подмигивая, будто Толебай мог это видеть в ночной темноте, поощрительно спросил:

— Может, желаешь познакомиться? Я это мигом!

Тот быстро бросил:

— Хочу!

— Только, брат, не задаром. Девка большого стоит!

— Ты плохой, — жестко выговорил Толебай, и Филька не столько увидел, сколько почувствовал, как резко дернулось его мощное тело: степняк не то хотел ударить его, не то так вот, рывком, уйти, но сдержался и глухо пообещал: —Лошадь получишь.

— Мало! — продолжая розыгрыш явно втюрившегося в Веронику степняка, деланно возмутился Филька. — За такую девку — и лошадь.

— Да, ты плохой, — опять жестко и презрительно повторил Толебай, и парень дрогнул:

— Ну, ладно, лошадь так лошадь. За знакомство, пожалуй, хватит. И, значит, мы так: девку с тобой знакомлю, а там уж как хочешь. Понравишься — хорошо, нет — ваше дело. А лошадь — моя!

— Лошадь твоя. Приведи завтра здесь… там вон.

— Заметано. Жди к вечерку у стога, который с краю. Но только, брат, чтобы все аккуратно! — добавил он, почему-то слегка пугаясь жесткого немногословия Толебая. — Чтобы ни-ни. Приведу, познакомлю — и все! Будь здоров.

Утром он рассказал Веронике о своем уговоре с Толебаем как о забавном деле, сулящем лишнее развлечение. И девушка согласилась:

— Бывший богач, хозяин здешних степей… интересно! Охотно с ним познакомлюсь…

Весь этот день Толебай работал молча, ожесточенно, поражая не только ленивых «рыжиков» и Сухорукого, но и трудолюбивых казахов тем, с какой неутомимой силой вонзал железный крюк в каждую новую кипу, как быстро волок ее к порожним платформам и почти без усилий швырял наверх под ноги рабочего укладчика.

Но и ушел он раньше других. Сухорукий хотел было сделать ему замечание, но удержался: после такой сумасшедшей работы мужик имеет право уйти пораньше…

Когда начало темнеть, Толебай тайком от неприятного ему Нури и других соседей по стойбищу не прямиком, а вдоль поросшей камышом излуки озера ушел к крайнему, еще не тронутому прессовщиками стогу. А немного погодя туда же от вагона отправились и Вероника с Филькой.

Толебай увидел их издали, и все в нем круто подобралось, хотя внешне это не отразилось никак. Разве только быстрее задвигались пальцы, перебирая драгоценные бусины таспиха, да резче пролегла черта между густыми бровями, взлетающими от переносицы к вискам.

Когда Вероника была уже близко, он сделал от стога навстречу ей несколько крупных, твердых шагов и неподвижно застыл на месте — сильный, статный, знающий себе цену, уверенный и в своей мужской красоте.

Почти нищая, пропахнувшая потом старая одежда не могла скрыть и не скрывала, а лишь подчеркивала силу и статность его фигуры, выражение мужества и властности на его красивом смуглом лице. Он это знал и ясно видел теперь, следя за тем, как девушка медленно, почти робко, как ему казалось, с забавным выражением полудетского любопытства на белом лице, приближалась к нему.

«Моя красота замечена ею, — довольный, подумал юн. — Гурия не могла ошибиться в том, что здесь перед ней стоит не джетак, а хозяин, мужчина мужчин, удостоивший ее красоту вниманием…»

Он уже не видел ни Фильки, наблюдающего за ним с широкой ухмылкой на круглом лице, ни стогов вокруг. Не слышал и шума, доносящегося из вагонов. Он видел и слышал только ее, стоящую перед ним и такую доступную, только протяни руку — и она твоя. И очень удивился, даже оскорбился, когда совсем рядом раздался Филькин веселый голос:

— Ну, что я говорил? В жены тебя берет!

Этот противный голос вернул Толебая из состояния невыносимой, наполненной звоном крови, бешеной глухоты. Дрожь, которая помимо его воли стала было бить его, толкая на безрассудство, так же быстро ушла, как и пришла. Он скрипнул зубами и с ненавистью поглядел на Фильку.

Но тот не обратил на этот взгляд никакого внимания.

— Даст мне за тебя, я думаю, кроме лошади еще и пару верблюдов, — продолжал шутейно уговаривать Веронику парень. — А может, и штук десять барашков. Помещиком сразу сделаюсь, истинный бог!

Вероника весело засмеялась. Чувство чисто женского удовольствия оттого, что ты нравишься, и нравишься страстно, пусть даже такому инородцу, было вместе с тем я сознанием веселого, в сущности глупого, но и очень забавного приключения: «Боже мой, как странно и интересно! Каменный век! И я в нем — богиня!»

— Это правда, что я тебе нравлюсь? — спросила она Толебая, все еще кокетливо улыбаясь.