Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

вкусом, ни характером. Ты выйдешь, тебя полюбит женщина, ты достоин самой

прекрасной. У тебя будет семья и честная жизнь, ты детей будешь воспитывать. – Я

видел, что Гаврош бледнеет зло и опасно, но не хотел идти на попятную. Выскажу все,

пусть потерпит, я же не оскорбляю его. – Ты будешь полноправный член нашего

общества, может, даже прославишься, сделаешь карьеру, ты даже в партию можешь

вступать». – Я перечислил ему весь джентльменский набор тех лет, собранный мной с

первого класса школы. «Заткни-ись! – закричал Гаврош. – Падла! Фраерская твоя

рожа, замолчи-и!» – Он сорвался на крик бешеный и неуёмный, на вахте слышно, губы

его посинели, схватил свой костыль и не просто замахнулся, а всем телом откинулся,

чтобы шандарахнуть мне с размаху по черепу и уложить навсегда премудрого

наставника. Как из-под земли выросли два хмыря, будто сидели под скамейкой и ждали

момента. Они подлетели к Гаврошу в нерешительности, то ли меня с ходу метелить, то

ли Гавроша держать, а его уже колотит, он дёргался и кричал: – «Пори его, падлу!»

Пришлось мне бежать в санчасть за лекарством легкой рысью, чтобы не привлечь

внимания надзора. Вернулся с флакончиком валерьянки на спирту. Гаврош лежал на

скамейке лицом вверх, бледный, больной, хоть волочи его в стационар. Я

предупредительно выставил флакончик, как белый флаг. Он поднялся, морщась,

держась за голову, глаза мутные. «Садись, Женя, посидим… – Глянул на хмырей с

недоумением: – Вы чего, ребята?» Те исчезли так же быстро, как и появились. Они

видели сначала мирную нашу беседу, и потому не ринулись меня сразу кончать. Они

поняли, у Гавроша приступ или кумар от каликов, и командовал он в состоянии

отрубона, а придет в себя и спросит: тут лепила сидел, куда вы его дели?

Не раз я убеждался, уголовники, как правило, не совсем нормальные люди.

Почему одних больных лечат, где надо, а других сажают, хотя место им не в тюрьме, а в

больнице? Сумасшествие, как и преступление, есть несовершенство, или слом

внутреннего контроля. Я пытался наставить Гавроша на путь истинный, но у него –

страсть, как и у меня. Только к другому делу. За его дело всегда сажали. За мое, кстати

говоря, тоже. Тех, кто говорил и писал во вред, на Руси называли ворами, Радищева,

например, а также изменников, мятежников, Гришку Отрепьева, декабристов, отсюда и

ворог, враг. Раньше я не мог представить вора, арестанта, заключенного умным,

грамотным, добрым, веселым – все они казались мне сплошным быдлом, как в кино.

Но здесь я увидел совсем других. Вор в законе – личность, каких мало по ту сторону

проволоки. Среди братьев-студентов было немного, кто бы по силе духа, по знанию

людей, по характеру могли бы сравниться с Волгой, с Гаврошем или с Володей

Питерским. Большие босяки – академики по интеллекту, они смекалисты, находчивы, с

отличной памятью, владеют словом, могут закатить лекцию часа на три, и все будут

сидеть и слушать, разинув рот. И, что особенно важно, – чувство достоинства. У

истинного вора в законе оно, несомненно, выше, чем у сталинского академика, нашим

и вашим за пятак спляшем, – отвечаю за свои слова. О поэтах и писателях я уж не

говорю, о литературных критиках тем более. Как только начинают партия и

правительство очередную кампанию, они тут как тут на подхвате, с обоймой имен, кого

драконить в печати, кого ссылать, кого сажать.

23

Говорят – злой рок. Но разве бывает рок добрый? Он вообще по ту сторону добра

и зла. Или еще – слепая судьба, может улыбнуться, но может и отвернуться. Многое

зависит от тебя самого, как ты переносишь ее капризы, с юмором или киснешь. Важно,

чтобы человек почуял, не умом, так сердцем, судьбу можно переиграть. У меня сейчас

двое больных из 12-го барака – Хабибулин и Семенов, бывший офицер, когда-то, по

мнению Глуховой, я поставил ему не тот диагноз, они налетели на меня с Дубаревым.

Оба лежат в одной палате, и жизнь у обоих кончается, а срок продолжается. Отмерили

одному двадцать лет, другому десять, не досидели они и половины, куда остаток

девать? По фене называется дать сдачи. А если взять страну целиком, прикинуть,

сколько не отбыто по всему Гулагу, какой будет показатель? Сколько неотбытых лет

заточения витают над Россией, над нашим Союзом, никто не видит и не говорит, на

кого списывать присужденные тысячелетия. Слово «руководитель» состоит из двух

слов: «рукой водить». А голова для чего? Вожди – тоже от вождения. И предводителя –

будто о баранах речь.

У Хабибулина рак, опухоль пальпируется в подложечной области и печень уже

бугристая, метастазы, никакое лечение не спасет. Удивительно долго продержался он в

своей бане до стационара, боялся врачей, блатных, операции, всего на свете. Кахексия

нарастает с каждым днем, кожа на шее висит как у курицы, смотрит он жалобно,

умирать не хочет, но главный распорядитель не дает отсрочки. Едва я войду в палату,

как он сразу со мной о скорой свободе, ему из Баку прислали письмо, будет съезд

партии и на нём срока сбросят наполовину, кто отсидел, сразу освободят, ты, Женя,

выйдешь первый.

У Семенова тоже рак. Дежурю ночью, тихо в больнице, одни спят, другие

мучаются, много тяжёлых. Сижу за столом, пишу и вдруг вижу, как открывается дверь

и… никто не входит. А я пишу роман, творю его тайно, потом порву, сожгу и клочка не

оставлю, сплошная белиберда, но это потом, а сейчас он меня увлекает, спасает. Чисто

и светло в процедурной, на окнах белые занавески, на кушетке белая простыня, на

столе бело и на мне белый халат. Поблескивает стеклянный шкафчик с медикаментами,

стерилизатор со шприцами, аптечка с металлическими уголками на замке. Тишина,

покой, и вдруг… сама собой открывается дверь, и никого нет. Слышу шорох, дыхание

слышу, сопение чье-то от усилий, и всё ближе ко мне, ближе. Да что такое, черт побери,

я же не сплю! Сопение совсем уже близко и голос: «Евгений Павлович…» – словно

нечистая сила по мою душу. Я вскочил сам не свой и увидел на полу Семенова.

Большой стол прикрывал низ двери, я сидел, склонившись, и не заметил, как он

прополз по полу как паук. Ноги его не держат, и он хилыми руками, тащит свои

бренные останки, стиснув зубы, тощий, над ключицами провалы, лопатки вывернуты,

ноги как у мертвеца. «Чего-нибудь, Евгений Павлович…» Вот судьба! Старший

лейтенант, политработник, служил в Германии, полюбил немку и за связь с ней

получил 58-ю. Он был отличным офицером, начитанный, мужественный, волевой,

такими кадрами армия должна гордиться. Он не просто увлекся покоренной немочкой,

он полюбил ее впервые и навсегда. Он хорошо знал немецкий, любил поэзию, и