Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

законвоировать. Вольняшкам тоже грозят неприятности, анкету могут подпортить.

В лагере разливаешь по стаканам и – будем здоровы. Но, бывает, и бутылку

приносят. Когда мы с Волгой сошлись в первый раз потолковать один на один, он

выставил бутылку армянского коньяка – высший шик. Мы не пили с ним каждый

день, перепадало изредка, но с похмелья и он чумел, и я ходил сам не свой, решили

завязать. И вот являюсь я подшофе, иду от стенки к стенке, а тут ещё хирург рулады

пускает: «Будь проклята ты, Колыма-а, что названа чудной планета-а-й…»

Сели мы с Волгой у печки в углу возле операционной, никто нам не мешает. В

первые дни Волга ходил по больнице с шестёркой-поводырём, но скоро освоился и

знал все больничные закоулки как свои пять пальцев. Он не унывал, хотя ослеп

недавно, уже в нашем лагере. Для меня такой оптимизм загадка. Я всегда примерял

чужие недуги на себя – выдержу ли? Вижу, туберкулёзник харкает кровью, но

спокоен, без паники, иногда улыбается, а я думаю, вдруг такое со мной случится,

как я себя поведу? Или гипертоник лежал у нас, совсем молодой, кровоизлияние в

мозг, инсульт. Я себя настраивал на худшее, учился терпеть, чтобы любой недуг для

меня не стал неожиданностью. Волга, надо сказать, держался молодцом. Ночью ему

не спится, он привык в карты шпилить, лучший стирогон Гулага, а днём дрыхнет.

Сидим в тепле, я доволен, я недавно спасся. Волга чует мою взвинченность и ждёт

подробностей, как я там на свободе лихо подженился, сошёлся с медсестрой в

закутке, так что, не будь жлобом, излагай подробно и не спеша. Даже, если не

повезло, сочини, приври, так надо. Однако, прежде чем рассказывать про любовные

утехи, я признался Волге, что тащил на себе конвоира.

«Как, на себе?– переспросил Волга. – Мусора – на себе?» – В голосе его

угрожающая растяжка. «Обыкновенно тащил, под микитки, до самой вахты». –

«Порядочный каторжанин дал бы тебе немедля в рыло. Тащить на себе мусора!» –

«Это ещё не всё, Волга, – продолжал я азартно, словно стремясь наказать его за

упрощение сложностей. Он мне свой блатной катехизис, а я ему правду жизни. –

Мы ещё пистолет потеряли».

Волга расхохотался: «Ну, ты романист, фантаст, ох, Евгений Павлович, хватил

ты сегодня спиртяги, давай трёкай дальше, только не забудь место мне указать, где

потеряли, сейчас сбегаю, подниму».

Я ему рассказал всё, как было. Волга захлебнулся от негодования. «Фраера, ну

фраерюги! Да тебе за это!.. – Он не находил слов. – Да тебя все подряд запрезирают.

Завтра ты потеряешь уважение всего лагеря. – Волга ярился, ярился, ходил передо

мной от стенки к стенке, шипел на меня, шипел, скоро ему надоело, и он спросил с

детским любопытством: – Ну и что, ты его в своих руках держал? Какой марки?

Тэтэшник?» – «Держал и в своём кармане тащил. Настоящий ТТ с обоймой».

Волга сел, Волга встал, Волга заметался взад-вперёд, не находя себе места от

жгучей досады. «Да ты знаешь, что значит здесь, на нашем штрафняке в Хакасии,

заиметь зекам оружие? Это свобода всему лагерю! Эх, Евгений Павлович, вот так

мы и пропадаем. Тащил пистолет и сам вернул его мусору – ну ни в какие ворота!

Никогда в жизни не признавайся в своём позоре, помяни моё слово, опарафинят

тебя навек, никакая медицина тебя не отмоет, под нарами будешь свой срок

досиживать».

Меня уже стало злить, какого чёрта, в конце концов, он меня поносит! «Что я,

по-твоему, должен был сделать?» – «Спрятать!» – рявкнул Волга так, что повязка

его взметнулась на лоб. – «Тревогу поднимут, искать будут. И срок дадут». – «Ищи

ветра в поле. С умом спрячешь, никто не найдёт. Завернул в носовой платок, сунул в

варежку и под камень, в дупло, под дерево, под мосток, да куда угодно. Запомнил

ориентир, послал бесконвойного, и завтра этот шпалер с маслинами был бы в наших

руках. А вообще, я бы на твоём месте раздел краснопёрого, влез в его полушубок с

погонами, забрал бы его ксивы, сел в экспресс и покатил до Москвы».

Пошёл я спать и долго ворочался. Я всё-таки легкомысленный, даже

представить не мог, что Волга оценит мои действия как позорные. На самом деле,

упустил шанс. Взял бы пистолет, переоделся и с документами сержанта поехал бы,

допустим, до Владивостока, там в бухте Золотой рог спокойно сел на корабль и

поплыл открывать Америку уже с другой стороны. А куда Пульникова?

Благородство обязывает взять его с собой. Но как вдвоём на одну ксиву? Я бы его

пристрелил по Джеку Лондону: мустанг не выдержит двоих. Укрылся бы в штате

Калифорния, женился на кинозвезде, стал бы миллионером и написал мемуары о

своей честной жизни. «Ничто так не похоже на нас, как наше воображение». Есть

вариант более серьёзный. До станции Ербинская семь километров, к утру я бы

дошёл туда, сел в воинский вагон, у меня красные погоны, пистолет, еду я по

оперативной надобности разыскивать – кого? Сбежавшего из мест заключения

такого-то. Называю две моих фамилии и три моих статьи. Очень занятно, как я

ловил бы самого себя. Поймал бы или нет? Я, такой добросовестный,

дисциплинированный, поймал бы обязательно и водворил на место. Я сын своего

времени.

В сюжете что-то есть. Не могу спать, ворочаюсь, не забыть бы мне вариант

ловить самого себя, потом обдумать. Собственно говоря, я это делаю всю свою

сознательную жизнь. Ругаю себя, корю, ни один свой промах не пропускаю. Казню

себя сам, но оказывается, недостаточно, трибунал добавляет – вот сижу. Чалюсь. И

не рвусь на свободу. Не использовал такую возможность. Очень всё-таки интересно

– ловить самого себя. С пистолетом: стой, такой-то, он же такой, руки вверх!

Пульников сладко спал, всхрапывал. Ему одним днём меньше сидеть. Волга,

между прочим, взъярился, когда услышал, что Филипп считает дни, – не досидит!

Замечено: с теми, кто по-жлобски считает крохи со стола свободы, обязательно что-

нибудь приключится.

И приключилось.

3

Поступил больной Матаев, двадцать один год, срок девятнадцать лет по Указу.

Принимал его сам Пульников и сразу поставил спорный диагноз – болезнь Банти.

Спленомегалия, увеличение селезёнки, застой крови в портальном круге, много

жидкости в брюшной полости, надо его срочно брать на стол. Банти так Банти. Мне

нравятся именные симптомы, смакую диагнозы по-латыни, тем более, когда вокруг

ботают по фене. Вспоминаю ассистентов Окуня Давида Натановича или Хасана

Хусаиновича Рахимбаева, доцентов по терапии, – пригодились мне их накачки, хотя

не для тюрьмы они меня готовили. Впрочем, как сказать. Где бы ты ни был, на воле,

в неволе, среди врагов, среди друзей, на войне или в мирной тишине, всегда и везде