Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

любую песню, слова подсказать, короче говоря, и швец, и жнец, и на дуде игрец.

Старшая вожатая и начальница лагеря относились к нему с уважением, к появлению его

в лагере готовились. Но, вместе с тем, надеялись, Миша Лещенко укажет, но Миша

Лещенко и поможет. Вечером после отбоя он собирал всех вожатых, мы вместе ужинали

в закутке возле кухни. Миша рассказывал новости мировые, городские и заводские.

Вышел указ о запрещении разводов – да-да, теперь нельзя, только с позором, только

через суд, причём с объявлением во всех газетах: такая-то разводится с таким-то. При

этом уплачивается крупная сумма, а всё почему? Упала рождаемость. Стране нужны

бойцы, а их не хватает. Будто мы собираемся воевать сто лет. В другой раз он рассказал,

как в цехе завода судили слесаря-наладчика. Он самовольно ушёл с работы, якобы по

болезни, но бюллетень ему не дали, а военный трибунал войск НКВД вместо бюллетеня

дал ему восемь лет как дезертиру трудового фронта. В конце для разгрузки Миша

рассказывал один-два анекдота или читал Зощенко.

Мне в военкомат 14-го, а Миша появился 13-го под вечер. Проверил, похвалил,

попенял, после отбоя за ужином рассказал об известном на заводе лихаче и остряке

Чиповецком. У него на участке семь молоденьких девушек, только что из ФЗУ, и он им

заявил: пока каждую не попробую, не остановлюсь на достигнутом. Старшая вожатая и

начальница восторгались: «Ну, Чип, ну даёт Чипа!» – а я недоумевал: да его, гада, надо

немедленно гнать. Отовсюду! Почему комсорг так снисходителен? А он ещё про двух

парней рассказал, попались на краже. Шли с ночной смены и залезли в курятник на

Аларчинской, там сработал капкан, и не простой, а волчий. Одному ногу прищемило, а

другой стал его вызволять, хозяйка услышала, подняла крик, соседи на помощь, отвели

в милицию под ружьём. Миша Лещенко их выручил, но простительно ли у несчастной

женщины красть последнюю курицу, она сама её не ест, для базара кормит, продаст и

хлеба купит ребятишкам. Я негодовал, хотя понимал, в тюрьму загнать легко, а кто

будет на заводе работать, победу ковать? Бывало, и неплохие ребята попадали под

дурное влияние.

Заговорить при всех про военкомат и угрозу брони я не мог, ждал момента, а Миша

ещё рассказал про большой митинг на заводе, более пятидесяти человек получили

ордена и медали за успешное выполнение заданий Государственного Комитета

Обороны. Наконец, Миша Лещенко перешёл к Мише Зощенко. Сказал только одно

слово: «Аристократка», а нам уже щекотно, мы уже надеемся на максимум

удовольствия, наши ушки на макушке. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в

шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней

на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».

Мы слушаем, нас обволакивает блаженство. Ещё два-три слова, и мы расколемся

брызгами хохота. Наш день закончен, пионеры спят, а мы сидим под самой горой, за

медпунктом, отсюда наши голоса в палатах не слышны. «Пошли с ней в театр, в

оперу… В антракте зашли в буфет. «Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное,

то не стесняйтесь, я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к

блюду и цоп с кремом и жрёт. А денег у меня кот наплакал». Самые нетерпеливые

начинают взрывчато прихохатывать. А Миша не просто читает, он играет того олуха-

повествователя, он смакует его манеру, и все мы, и начальница, и старшая вожатая

поглощены «Аристократкой», хотя знаем её наизусть, как песню, чем чаще поёшь, тем

больше удовольствия. «Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. Не пора ли нам в

театр? Звонили, может быть. А она говорит: нет. И берёт третье. Я говорю: натощак не

много ли? Может вытошнить. А она: нет, говорит, мы привыкшие. И берёт четвёртое.

Тут ударила мне кровь в голову. Ложи, говорю, взад!» Наш смех, наш хохот как джинн,

вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на

стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать

руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас

оттуда два ручья слёз. А Миша – ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел

такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала

свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А

хозяин держится индифферентно – ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре

штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет,

отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В

краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: – «Какая пошлость! Взрослые

люди!»

От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один

умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша

Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей

спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме:

докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится

докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал,

сволочь. За мои-то деньги». Лиля изо всех сил кричит: – «Пошлость! Пошлость! Как не

стыдно!» – и уходит быстрым шагом.

Мы вытираем слёзы, представление окончено, дышим устало, прерывисто,

кряхтим, постанываем, будто гору преодолели, – ах, ох, ну и Лещенко, ну и Зощенко!

«Чиркова, слезь, – говорит Ида Григорьевна. – Забралась с ногами. Он тебе что, печка?»

Маша отстраняется от меня, она не умышленно забралась, если бы здесь ёжик сидел,

она бы и на него легла. Ей всё равно, но Лиле – нет, увидела она такие вольности и

ушла.

Так я и не поговорил с комсоргом, отложил на завтра, утром вместе поедем в город.

А Лиля на меня обиделась. Я пытался выяснить, в чём дело, в глаза ей заглядывал,

голову её пытался поднять пальцами за подбородок, и она с размаху ударила меня,

хлёсткую такую влепила пощёчину, и сама разревелась: «Уходишь в армию, бросаешь

меня и веселишься от какой-то пошлости». Мы долго с ней мирились, не спали часов до

четырёх, а утром я с Мишей поехал в город. Сошли возле вокзала и по рельсам, по

чёрным мазутным шпалам пошли в сторону завода. Тепло, солнечно, сверкают рельсы,

пахнет смолой. «Миша, у меня просьба. Ухожу в авиацию, хотел с тобой поговорить».

– «Я в курсе, Ида Григорьевна мне сказала. Думаю, с тобой мы решим вопрос

положительно. Потаскаешь с полгода болванки, парень ты крепкий, потом в ученики