Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

в душе так и звенит прощальный клич, гром, грай тех детей в пионерском лагере сорок

четвертого года.

17

Высокий прочный забор, огромные зелёные ворота, на них белилами пропеллер,

звезда и крылья. Отныне моя эмблема. У ворот часовой с винтовкой. Мой часовой.

Сюда мы пришли из военкомата, разномастно одетые, весёлые и чубатые, 60 будущих

соколов. Половина городских, половина сельских из Токмака и Беловодска, из Кзыл-

Аскера и Карабалтов. С Лилей мы простились в лагере, а дома я попросил меня не

провожать – пойду один. Утром сели за стол отец с матерью, Зоя, Валя и я. У порога

стоял отцовский вещмешок. Кстати сказать, всей семьёй, впятером, мы жили

урывками, совсем недолго. Годами не было отца, теперь вот не будет сына. На столе

свёкла с тыквой и по ложке патоки. Сладкой-пресладкой, как моя жизнь дома. Выпили

по чашке чая, отец поднялся, разобрал костыли, развернулся лицом к старой иконе в

углу, перекрестился.

«Ну, иди, сынок, служи верой и правдой, как твой отец служил, как твои деды

служили. Товарищей выручай, отца с матерью не позорь».

Я до сих пор не знаю, что такое «служи верой и правдой», только догадываюсь.

Проводили меня за ворота, стояли, махали, а я шёл по Ленинградской с вещмешком за

спиной, все видели, и вечером улица будет знать: ещё один вчерашний мальчик пошёл

на войну, уже двадцать седьмой год берут…

Часовой крикнул начальника караула, и нас пустили во двор. Вышел строгий

майор, объявил, мы отныне курсанты запасного авиационного батальона авиашколы

пилотов, и представил нам командира взвода, белокурого лейтенанта Смирнова. Он

сделал перекличку, причём не спеша, внимательно каждого оглядывал, затем

скомандовал: «Курсант Щеголихин, выйти из строя!» Я отчеканил два шага перед

собой и – кру-гом! – стал лицом к строю. «Назначаю курсанта Щеголихина моим

помощником. Все приказания его выполнять согласно устава дисциплинарной службы».

Я даже не удивился, всё расписано заранее, куда денешься. (В личном деле была

характеристика от Пролетарского райкома комсомола) Более полусотни совершенно

незнакомых парней, даже Пуциковичей нет, они слиняли в высшее военно-

политическое. С этой оравой я должен ладить, вникать в нужды, хлопотать о питании,

обмундировании, требовать дисциплины, порядка день за днём, месяц за месяцем. Но я

не пасую, я уже не рядовой с первого дня службы. Пришел парикмахер – носатый

армянин в белом халате, с машинкой, позвал всех в курилку, поставил табуретку возле

бочки с водой, жестом показал – садись, братва, не бойся. Однако никто не решался.

«Эй, старшой, покажи пример!» Все заржали, загорланили, есть возможность

позабавиться над своим командиром. Я уселся, парикмахер бесцеремонно пригнул мою

голову, прохладная машинка застрекотала по темени – один раз ото лба до затылка,

другой раз… Я смотрел на носки своих старых парусиновых туфель, на окурки

«Беломора» и видел, как мои кудри, кольца моих волос падали к ногам в пыль и сразу

тускнели, на глазах менялись, мертвели. «Ничего особенного… Просто стригут, так

надо, отныне ты в армии, всё ясно, понятно». Но острая жалость к волосам в пыли

охватила, судорога стянула скулы, так и окатило меня волной смятения, будто снятые

мои волосы просигналили тревогу. Сильно мне стало не по себе! Хорошо ещё, ребята

не видели, сидел я, опустив голову, и парикмахер прикрывал халатом – и стриг-стриг-

стриг, какого чёрта так долго?! «Держись, Иван, ты взрослый, ты будущий офицер,

крепись!» А слезы так и лезли, я глотал, глотал соленую влагу, судорожно стараясь

думать о чем-нибудь постороннем. Всё-таки были, я думаю, на концах волос глаза

будущего, и они заплакали. Я встал остриженный, стиснув зубы, шагнул из круга, на

мое место сел другой. Я отошел в сторонку, поглаживая голову, шершавую, как обувная

щетка. Ребята шумели, острили, хохотали, будто в цирке. Как из-под земли вырос наш

лейтенант Смирнов. – «Сми-ир-р-на!! – рявкнул он. – Вы где находитесь?! На баз-

заре?! Вы кто такие. ор-рава?!» Мы молча выслушали нотацию, первую в нашей

армейской жизни, мораль, каких потом будет без счёта и по многим поводам. После

отбоя острая, шилом боль: прощай, воля. Когда я теперь увижу Лилю?..

Много унижений было в первые дни, слишком много, так и казалось, что офицеры,

старшины, сержанты, вообще армия имеют одну-единственную задачу – унизить тебя,

обидеть, вышибить из тебя всё, чему тебя учили дома и в школе. И делать это не от

случая к случаю и не по поводу, а постоянно, от подъёма и до отбоя, хотя полагалось бы

наоборот, воспитать в тебе самоуважение, укрепить достоинство офицера Красной

Армии. Всякая встреча со старшим сопровождалась окриком, оскорблением – идёте, как

корова по льду, не так стоите, товарищ курсант, почему у вас подворотничок грязный,

не так приветствуете старшего по званию, руку не к тому уху приставили. Обращение

только на «вы», но с издёвкой хуже тыканья. И это в авиации, а что творится в пехоте?

Как бы то ни было, мечта сбылась, я курсант и шеф 13-й женской школы.

Дождался я часа своего торжества, заявились мы, соколы, на вечер к нашим

девушкам…

И всё не так, как мечталось. Неуловимое что-то ушло. Детство мое ушло, розовые

представления. Пижона Феликса я больше не вспоминал, и в авиашколе его не видел,

может быть, отправили в первоначалку или уже на фронт, или, вполне возможно, к

маме домой, были и такие герои. Вот он, зал 13-й школы, вот он я в форме курсанта,

погоны с голубым полем и золотым галуном, серебристые крылышки, белоснежный

подворотничок, ремень с бляхой. Я танцевал с Лилей, с Машей, с Ниной. «Ах, Ваня, как

тебе идёт военная форма, ты рожден быть офицером». Мы вместе пели «Лети, мой друг

высоко, лети, мой красный сокол, чтоб было больше счастья на земле», потом

«Офицерский вальс»: «Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая

ваша рука…»

Но что-то ушло, непонятно что. Всё-таки счастье – это движение, а не достижение.

Лиля подарила мне талисман, голубого плюшевого медвежонка, сама сшила.

Покрышкин берет с собой в истребитель «Аэрокобра» живого медвежонка, сибиряки

ему привезли на фронт.

Ребята тосковали по дому, особенно сельские, некоторые тайком плакали. Мне

помогло школьное военное дело, усвоенная уже привычка повиноваться уставу, помог

военрук Кравец. Кстати, осенью мы с ним встретились. Наш взвод возвращался из бани

по улице Логвиненко, я шёл сбоку, как и положено, и вижу краем глаза, кто-то на

тротуаре остановился в военной форме и смотрит пристально и придирчиво, вот-вот