Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

разорётся: как идёте? Кто командир взвода? Смотрю – так это же наш Кравец! Я подал

команду: «Взвод, строевым! Р-равнение направо!» – Рубанули мимо него строевым, и

он взял под козырёк, не понимая, в чем дело, он не узнал меня. И когда я подбежал, он

обрадовался, разулыбался своим перекошенным лицом, обнял меня как родного, даже

глаза заблестели. На погоны мои посмотрел с сожалением, но ни слова не сказал о

царице полей и пригласил меня в школу, приходи, расскажешь ребятам, как служится, я

позвоню вашему начальнику, он даст увольнительную. Я откозырял и побежал догонять

свой взвод. Надо сказать, офицеры тогда исполняли службу не только в училище, в

расположении части, – везде! Вышел в увольнительную – смотри в оба, не зевай, успей

каждому козырнуть и только посмей пуговицу на вороте расстегнуть даже при жаре 33

градуса. Или идем по улице, устали, строй растянули, тут же найдётся на тротуаре вояка

с костылем и давай орать во всю ивановскую: «Вы как идете, бабы рязанские?! Задние

па-адтянись! Подобрать пузо! Правофланговый, не тяни ногу!» Будет орать и костерить,

пока мы не выполним все его команды или не скроемся из его поля зрения. Вся страна

была единой воинской частью. Если бы офицеру военного времени показать

нынешнюю картинку – идет по улице солдат в обнимку с девицей, ворот у него до пупа

расстегнут, пилотка засунута за ремень, походка как у таксы, да еще хавает эскимо на

палочке, и оно соплей падает ему на сапог, что сделал бы офицер с таким бойцом? Ни-

че-го. Не успел бы даже рта раскрыть, его бы кондрашка хватил на месте.

Мы занимались чем угодно, только не лётной службой, – ходили на сельхозработы,

разгружали моторы на станции Пишпек и хотели, конечно, летать. Школа имела три

лётно-учебных пункта в разных местах. Неподалеку от Фрунзе, в Васильевке, была

наиболее уважаемая эскадрилья, похуже – возле Алма-Аты на 70-м разъезде, и совсем

плохая в Отаре – «особая тюрьма авиационных работников». Месяца через два мы

прибыли под Алма-Ату и 1 декабря 1944 года приняли присягу. В ней были слова:

«Пусть меня покарает священный гнев и презрение народа, если я нарушу эту

клятву…» Я её нарушил потом. 10 декабря нам объявили, что весь взвод направляется в

город Чирчик под Ташкентом, в Сталинские лагеря, в училище штурманов. Война

перешла рубежи нашей родины, освобождены Бухарест, Варшава, Будапешт, Белград.

Теперь Красной Армии требуется авиация дальнего действия.

Школы штурманов назывались по-разному. В Челябинске, например, школы

летнабов – летчиков-наблюдателей. Ничего себе наблюдатели, лупят из пулемёта со

скоростью 1800 выстрелов в минуту и сбрасывают бомбовый груз до 4-х тонн. Наша

авиашкола называлась точнее: Ташкентская военная авиационная школа стрелков-

бомбардиров, ТВАШс/б. Мы обязаны не только стрелять и бомбить, но, прежде всего,

вести самолёт по определённому курсу и наводить на цель. Главная фигура в авиации –

штурман, и хотя командиром экипажа является пилот, он ничего не делает без команды

штурмана. Здесь мы сразу начали учиться. Воздушная навигация, бомбометание,

стрельба, связь, моторы, аэрофотосъёмка. Начальником школы был генерал-майор

Душкин, Герой Советского Союза, лучший бомбардир страны, на меньшего мы не

согласны. Он с одного захода развалил надвое немецкий крейсер на Балтике – положил

бомбу прямо в трубу, причем вместо прицела пользовался якобы носком сапога. Школа

делилась на эскадрильи, отряды, звенья. Нас, двадцать седьмой год, сразу окрестили

тотальниками. Истребительную авиашколу мы теперь вспоминали как золотую пору

сачкования. Здесь же от подъёма до отбоя мы не расставались с тетрадями, ручками,

чернильницами. Учебников не было, преподаватели читали курс, а мы записывали.

Штурману полагалось иметь компас, высотомер, навигационную линейку НЛ-7, карты

и, главное, ветрочёт, треугольная такая штуковина металлическая, по ней мы

определяли всевозможные углы сноса, разворота полета и прочее. Нас учили

прокладывать маршрут, ориентироваться на местности, знать по немой карте все

населенные пункты в районе полёта, устанавливать по силуэтам все вражеские

самолеты в разных ракурсах – «хейнкель», «мессершмит», «юнкерс», «фокке-вульф», и,

кроме того, знать назубок 4-ю главу «Краткого курса» и все сталинские удары. Занятия

проводились в УЛО – учебно-летном отряде, а практика на тренажере. Забираешься на

эстакаду, садишься, смотришь, внизу идет широкая полоса, будто земля под тобой

проплывает, а ты действуй, выполняй задачу инструктора. В школе воспитывалось

уважение к нашей специальности, к офицеру-летчику, вообще к авиации. На

выпускников офицеров мы смотрели как на богов – какая у них форма, какие фуражки с

крабами, брюки навыпуск из английской шерсти, а какие кожаные куртки!

По приказу генерала Душкина курсанты-отличники получали право посещать

офицерские вечера в ДКА, пользоваться библиотекой, швейной и сапожной мастерской

для подгонки обмундирования и обуви. После окончания школы им присваивается

звание лейтенант, тогда как всем остальным – младший лейтенант. Учился я на отлично

без особого напряжения, трудности были в другом. Три наказания тиранили нас зимой –

холод, голод и охота спать. Казарма нам досталась самая плохая, бывшая конюшня,

высоченная, метров семь, цементный пол и кое-как застекленные окна. Чернила в

тумбочках замерзали. Раз в месяц, в «день авиации» мы получали наркомовский паёк,

70 рублей, хватало на 7 стаканов урюка, если не куришь. Кормили нас по 9-й

курсантской норме, тут и сливочное масло, и белый хлеб, не сравнить с общевойсковой

3-й, но есть хотелось беспрерывно от подъема до отбоя. Утром садимся за дощатый

стол по десять человек, и начинается делёжка хлеба, сопровождаемая рассказом

курсанта Данькова о том, как его брат служил до войны в погранвойсках. Заходят они в

столовую, за столик садятся по четыре и никак не больше, на белой скатерти стоит ваза

– во-от такая, и на ней хлеб нарезан – ну, ско-олько хочешь! Берут, едят-едят, осталось

два ломтика, немедленно подбегает официантка и опять по-олную вазу хлеба, а ваза во-

от такая!.. Рассказывал он каждое утро, слушали его неустанно и восклицали: да

неужели и мы доживем? Не могли мы такой разврат представить, слушали как сказку.

Учились, тянули лямку распорядка, несли караульную службу по школе, на

аэродроме, у складов ГСМ (горюче-смазочных материалов). Дни летели быстро, только

и слышали: «Подъём!.. Подъём!..» в шесть ноль-ноль, между прочим, только по

выходным – в семь. Январь, февраль, март, апрель 1945 года. Первый полет нашего