Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

и дед ко мне пристал: почему у тебя нет ни одной лычки, и что будет на погонах после

окончания? «Две звездочки, если на отлично закончу». – «Подпоручик, – определил

дед. – А я был старшим ферверкером в германскую. Одна лычка бомбардир, две лычки

младший ферверкер, одна широкая фельдфебель. Пушки у нас тогда были громкие,

бабахнет за краем земли, смотришь, снаряд летит, видно его, убежать можно. А

вольтижировке учат?» Коней в авиации нет, зачем нам вольтижировка, мы делаем

мертвую петлю в воздухе и другие фигуры высшего пилотажа, вольтижировка нам не

нужно. Есть спортивная подготовка, снаряды всякие, брусья, кольца.

«А вот так сделаешь?» – Дед неторопливо поднялся, рубаху одернул, поставил

табуретку посреди комнаты, уперся в края табуретки жилистыми руками и сделал

стойку на локтях, ноги подрагивали, но он всё-таки сумел их выпрямить. Сел на

табуретку, лицо его стало сине-багровым. «Вольтижировка и джигитовка на всю жизнь

годятся, – пояснил он, мелко откашливаясь. – Пуза не будет, вот как у меня, а уже

седьмой десяток. Хоть мы и артиллерия, а рубка лозы была обязательна. Первый раз я

поскакал да так размахался, ухо коню срубил. А потом навострился, аллюр три креста,

и ни одной лозы не пропущу! – Дед отдышался и потребовал: – А ну, сделай!» – И

кивнул на табуретку. Неловко было перед стариком показывать своё молодечество, я

сидел, криво усмехался, но дед настоял. И я не сделал. Не смог удержать ноги

параллельно полу. Я делал стойку на брусьях, мог держать «угол» на кольцах, но

табуретка меня сбросила.

После завтрака я подшил свежий подворотничок, начал сборы на свидание. Мать

поглядывала недовольно, знала, собираюсь к Лиле, значит, до поздней ночи. Едва я

успел начистить сапоги, обрести вид, как во дворе залаял Граф. У нас, между прочим,

собаку звали Граф, а кошку Маркизой, мода с 20-х годов осталась, отношение к

буржуазии. Зоя выбежала к калитке, затем под окном послышались возгласы удивления

и восторга, отворилась дверь и вошла Лиля. «Здравствуй, Ваня».

А я молчу, не могу слова выговорить, у меня будто язык отсох. Только пожал ей

руку. И всё. Молчу. Сказать силюсь, – и молчу, да что такое со мной? Ни звука.

Наверное, минут пять я смотрел на Лилю, смятенно улыбался и отводил взгляд то в

одну сторону, то в другую. Восемнадцать лет прожил, никогда со мной такого не было,

онемел натурально.

«А я проснулась часов в пять, мама удивилась, ты чего? А я говорю: Ваня приехал.

Собралась – и к вам».

Мы пошли с ней по городу, по нашим местам, по Атбашинской, мимо 8-й школы,

по Пионерской, мимо 13-й, прошли вокруг кинотеатра «Ала-Тоо», посидели на

скамейке в Дубовом парке. «А помнишь «Синий платочек» в седьмом классе?

Исполнял духовой оркестр». Всё было как прежде, но только с грустью. Лиля, меня уже

целый год ждала, хотя война кончилась. Пошли к ней домой, я смотрел на Лилю, и не

мог насмотреться. Однако не терял бдительности, козырял офицерам, не то обоим

испортят настроение. В сумерках уже сели на веранде, возле ее квартиры, луна,

тишина, всё для нас, сидим, поем потихоньку «Всё, что было загадано, в свой

исполнится срок». Прекрасно как, замечательно, мы снова вместе. «Не погаснет без

времени золотой огонёк». Столько говорили и не успели наговориться. Неважно, о чем,

мне лишь бы слышать ее голос. «Сначала я была просто девчонкой, а ты просто

мальчишкой, тогда, в шестом классе. Потом мы стали школьными товарищами. А ещё

потом? – спросила она и сама ответила: – Влюбленными. А теперь? – спросила и уже

не торопилась с ответом. – Кто я для тебя?»

Я не знал, что сказать. Нельзя ли без загадок? «А теперь я твоя невеста. Тебе

исполнится двадцать лет, и мы поженимся». Конечно же, балда, дубина – моя невеста!

Но почему в двадцать, целых два года ждать. В конце сентября ей исполнится

восемнадцать. Через каких-то три-четыре месяца я стану офицером, получу

назначение, аттестат и мы поженимся.

«Я не буду поступать в институт, – сказала Лиля. – Я так устала в десятом от

учёбы, от экзаменов на аттестат зрелости. Не могу представить, еще пять лет где-то

учиться. Мы с тобой поедем, куда тебя назначат. Хорошо бы на Дальний Восток, это

моя мечта». – «Я заранее подам рапорт». – «Я серьёзная стала, Ванча. Зачем люди

расстаются? Жди меня, жди меня, сколько можно? То на войну уходят, то на учёбу, на

работу. Недавно мне попались стихи: «Ты без меня уходишь, жизнь моя», – и сердце

заболело. Я хочу быть вместе, Ванча, хочу быть женой и матерью. Когда я была

маленькой, на вопросы старших, кем ты будешь, отвечала: мамой».

Взрослая, умная моя невеста.

В авиашколе нам остались задания по бомбометанию и по воздушной стрельбе,

учебная программа заканчивается в декабре. К началу нового 1946 года планируется

наш выпуск, штурманов ТВАШс/б. Подам рапорт, получу назначение на Дальний

Восток в крупное авиасоединение, там офицеры, тем более семейные, живут не в

казарме, а на квартирах. Или попытаюсь сразу в Академию имени Жуковского. Что

может быть лучше учёбы в Москве? Мы с Лилей уедем в Россию, здесь мы всё-таки на

чужой земле. Нас не прогоняют, славят дружбу народов, но чего-то для русских нет

здесь, и никогда не будет. Мы тут как перекати-поле, и дети наши будут такими же.

Тепло нам здесь жить – внешне, от солнца, от юга. Но внутри холодно. Мы стесняем

народы, живущие здесь издавна. Хотя, если разобраться, ни один народ не жил вечно в

одном месте, каждого сгоняли-перегоняли злые силы, так что в смысле истории и

археологии все мы равны перед планетой в целом. Однако душа не приемлет чужую

жару, чужие горы, чужие щедрости. Надо ехать к своим, хотя и скупым, радостям.

Россия, земля и небо, любовь и мы – вместе.

На другой день мы поехали в колхоз Калинина к деду Лейбе. Он умудрился там

устроиться мельником. Ехали мы в бричке, отец с матерью впереди, мы с Лилей сзади

спиной к ним, держась за руки. Дед с бабкой жили в мазанке рядом с мельницей, здесь

у них куры, поросенок, теленок. Узнав, что внук приехал только на один день, бабушка

выразила сожаление: «Колы б ты у нас пожив, я б тоби дала бахчу калавурыть». Дед

забыл про тюрьму (и напрасно, скоро опять сядет), заправлял мельницей уверенно,

работа у него кипела, подъезжали и отъезжали возы с мешками зерна или муки. Дед

любил мельницу как живое существо, как наездник любит своего коня. Обыкновенная

была мельница, водяная. Неподалёку текла речушка с гор, от неё по высокому

деревянному жёлобу неслась вода, тяжёлая, стеклянно-литая, она падала на широкие

лопасти колеса – зелёного, обомшелого. Вода ухала, падая с жёлоба, взбивала брызги,