Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

ха-ха-ха!

Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания –

дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке

приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит – обслуживание,

обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем»,

– обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других

– подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», – сказал

лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.

Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло – мне кисет.

От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по

одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и

храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё

со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не

произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не

будет. Положил скатку на койку и вышел.

22

Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку,

покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая

еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала

его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он

был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал – забила падучая. Моя мама, кареглазая,

тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в

пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу

умножения.

Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать

детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как

лезвие бритвы, и пойду по нему – пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я

не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и

пригнули мне голову. Тогда я решил – надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца

дней и – уверен! – был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме

вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг

своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но

меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под

безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих,

разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там

родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.

Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить,

будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя

«если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой

сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».

Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно,

неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все

кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело,

жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на

кол. Если я не решусь, я сдохну.

По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и

«Стой, стрелять буду!» – а дальше уже говорят пули. Должны говорить. Посты у

стоянки самолетов, посты у складов ГСМ, там сегодня наше звено, стрелять не будут,

но нет безвыходных положений. Есть выход в город по мосту через канал, там чужой

пост, курсанты из Харьковского училища с автоматами. К нам они всегда придираются,

будто сводят счёты.

Пойду на мост. Для чего я запомнил случай с убийством штурмана накануне 1

мая, зачем это мне? Оказывается, пригодилось. Выбираешь из текущего, как раз то, что

тебе нужно, как больная собака ищет только ту траву, что вылечит. Я будто чуял

заранее свою мученье, и отбирал себе варианты спасения.

Я быстро пошел из БАО обратно в авиашколу. От Чирчика ее отделяет канал,

через канал мост, на том мосту пост. Прошел мимо УЛО, мимо штаба. Оставайся,

генерал, ты хороший человек. Я тоже мечтал стать Героем, но вот иду мимо. Дальше

санчасть. И ты живи, майор Школьник, редкая среди врачей скотина, о чём я скоро

узнаю. Почта. На столбе синий ящик. Последнее письмо от Лили я получил в

госпитале, и там были слова из песни: «Я жду, я люблю, я тоскую, я верю, ты

вернешься, и тогда я так тебя, мой милый, расцелую, как еще не целовала никогда…»

Читал я в палате, и навернулись слезы, я был слаб. Но сейчас ко всем чертям, сейчас я

силён, как лев перед прыжком, меня сейчас ничем не разжалобишь, я беру власть в

свои руки. Через плечо у меня сумка из кирзы, там комсомольский билет, карандаши,

письма от Лили и блокнот с мыслями о прошлом и будущем. Вырвал чистый листок.

Раньше я обдумывал, о чем писать, отбирал для нее самое интересное, ручку грыз, во

лбу шарил, сейчас ничего не требовалось. Приложил листок к почтовому ящику. «Я не

сдался. Прощай. Навеки твой Ванча. 31 августа 1945 года». Свернул треугольником,

написал адрес, сунул в щель синего ящика. Нет виноватых, и всё правильно. Узнают

про мой бесславный конец и 8-я школа, и 13-я, и военрук Кравец, и дети из

пионерлагеря. Комсорг Миша тоже узнает, поклонник Зощенко и, как оказалось,

пророк. Ленинградская узнает и Ключевая… Ладно, мама, прости меня, в череду бед я

добавил тебе еще одну. Последнюю.

Вот там мост, уже виднеется. Иду, не замедляя шага. Ярко-желтая глина на берегу

канала, мутная вода, белёсые от солнца перила и часовой. Автомат поперек груди, глаза

вприщурку – смотрит, кто приближается. Черный бархатный погон с желтым галуном и

буква «Х». Я иду, смотрю на него, слышу стук своих сапог по настилу. «Ваша

увольнительная?» Он говорит грубо, задетый тем, что я не удосужился достать

бумажку заранее. А я иду прямо на него и молчу. Смотрю перед собой, всё вижу, но

мне безразлично, сейчас не имеет значения, видеть или не видеть. «Стой!» – окликает

он громче и злее. Он не понимает, что я иду не просто так, а в последний путь. Плевать

мне на его окрик, вижу только небо вдали и край земли.

«Стой, тебе говорят, курсант!» Лишние слова, не по уставу.

«Стой, стрелять буду!» – обозлённо кричит он, но в крике его нет той конечной

дури, когда тут же жмут на спусковой крючок. Я чую, он не сорвался, это я

промахнулся, не сбудется, но уже поздно давать отбой, я иду. Колени, колени гнутся,

чёрт побери. Коле-ени! Ноги, слушай мою команду! Спотыкаюсь. Весь мокрый, пот