Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

поразмыслю. На перроне мелькают военные. Остановит патруль, мне предъявить

нечего и сказать нечего. Думаю об этом лениво и без опаски, и почему-то верю, знаю,

не возьмут меня, не заметят, хотя до дома шагать километров десять.

Нет, не пойду домой, не могу. А куда еще? Про Лилю мне больно думать. Вот

первая неожиданность – приехал и не знаю куда, нет мне сюда дороги. Кто-то с кем-то

говорит, оживление кругом и смех, многих встречают. Нет войны, мир на земле, а я

один. Встречать некому, опасно меня встречать. Лечь бы вон там, в скверике, и уснуть

возле арыка в кустах. «Если смерть меня разбудит, я не здесь проснусь».

Домой нельзя. А куда можно? «Эх, куда ты, паренек, эх, куда ты, не ходил бы ты,

Ванёк, во солдаты…» Патруль прогуливался по перрону. Я держал его в поле зрения и

не скажу, чтобы очень уж дрожал. Зверь загнанный видит зорче вольготного, успевает

сквозануть от опасности. Пойду к Вовке Тюку, а там посмотрим. Прошагал через весь

город, козырял военным, патруль не попадался. Ближе и ближе к родной Дунгановке.

Не помню, кстати, ни одного дунганина в нашем околотке. Правда, кладбище было

мусульманское, за глухим дувалом, называли его сартовским. От Вовки до нашей

Ленинградской недалеко, могу встретить знакомых. Я вынул носовой платок, я ко

всему готов, если что, чихну, как Чарли Чаплин, платком прикроюсь, никто не

рассмотрит, не узнает. Вот, наконец, Вовкин дом, старый дувал, вместо калитки

дырчатая сечка. Выбежал щенок, потявкал. Я прошагал к окошку, постучал, вышла

мать Вовки, меня не узнала – какой-то солдат, ответила неприветливо: «Володи нет

дома». Он тоже с двадцать седьмого года. Или в армии, или в тюрьме. Куда мне теперь?

«А где он?» – «На станции, в депо, ночью придет».

Хорошо, что она меня не узнала. «Я приезжий, можно его подождать?» Она

показала рукой на дверь – проходите. Спасибо, я подожду вон там, посижу в тени, в

кукурузе. Я прошел в заросли и лёг на сухую землю. Высокие, метра два, стебли. Вот

где я, наконец, один и никто меня не видит, ни одна душа, даже с неба. Отломил от

стебля спелый початок в обёртке листьев, волосатый, волглый и начал грызть-грызть

сочную кукурузу. Как хорошо жить!

Лежал, лежал, задремал. Проснулся – Вовка сидит передо мной и лыбится.

Волосы белесые, нос облупленный, зуб щербатый, шпана-шпаной. «Здор-рово! Ты

откуда?» – «Считай, с того света. У меня к тебе дело, Тюк. Понимаешь… меня

отчислили. Болезнь как у Вани-косоротого». – «По чистой, – определил Вовка. – Ну,

лады, Ванай, законно, дай пять!» – Он протянул руку. «Подожди, всё не так просто.

Меня перевели в другую часть… Я не мог, понимаешь?» – Подкатила тошнота, сейчас я

ему без лишних слов покажу, забьюсь тут, сокрушая кукурузные стебли, взбивая пыль

сапогами. Я отвернулся, сплюнул тягучую слюну. «Короче, ты рванул,– определил

Тюк, не дожидаясь, пока я раскочегарю свои страсти-мордасти.– Ну, даёшь, Ванай.

Трибунал, а в военное время вышка».– Он не пугал меня, он делился знанием кодекса

и хотел поднять цену моему поступку. Это меня ободрило, я поверил, не буду рупь-

двадцать по Ключевой. «Удача – удел сильных, неудача – слабых». Я не боялся пули,

она уже позади, и не боюсь трибунала, он еще впереди. Я как орленок продолжаю

вылупляться из яйца, потом начну оперяться и так далее. Отпетый Тюк зауважал меня,

но я не должен врать, будто рванул умышленно и теперь герой. «Понимаешь, Тюк, меня

так свернуло… – начал я доверительно, готовя подробности, но он перебил: «Пойдём

в хату, я жрать хочу, в натуре, как волк». Вовку совсем не интересовали мои немочи,

косой гримасой он отверг мою попытку исповедаться. «Пошли похаваем, а потом

насчёт ксивы подумаем».

Думали мы недолго. Вовкин родственник, Женька Писаренко, еще не получал

паспорт, возьмем его свидетельство о рождении, и все дела. Я колебался, мне всегда

давали больше лет, чем есть, а тут еще стану на год моложе. «У тебя после госпиталя

аля-улю, – сказал Тюк, – главное, чистая ксива, бумаге вера, а не твоему виду». Нужна

еще справка из домоуправления и две фотокарточки. Взяли листок бумаги, обрезали по

формату справки, написали, такой-то действительно проживает в городе Фрунзе на

улице Западной, дом 17. Подпись квартальной, штамп – проще пареной репы. Делали

мы Вовке ксиву еще, когда он поступал в морскую спецшколу в Джамбуле, вместе

рисовали штампы и печати по линейке густыми чернилами, а потом легко делали

подписи. «Свобода вдохновляет, необходимость оправдывает». Только теперь, когда

забрезжил верняк под новым именем, я начал прятаться, мне стало даже интересно,

говорят же: без угрозы поимки нет радости побега. Каждый день теперь наполнен

смыслом – буду жить, только надо вот это сделать и вон то. Фотокарточку не

нарисуешь, пошли к фотографу. Снял гимнастерку, надел Вовкину рубашку, кепку

напялил, и не видно, что стриженый. Погоны сжег во дворе. Положил их на лопату,

высек искру кресалом, раздул тлеющую бумагу и смотрел, как они горят. Дотла. А

пепел развеял – торжественно похоронил мечту. К Лиле я пока не пошел, помнил,

отправил ей письмо и простился. Я ее не забуду, от нее не откажусь, но таким не хотел

показываться. Я еще вернусь! Не больным и не опозоренным…

Получил фотокарточку – глаза больные, губы кислые, уши торчат, совсем другой

человек. Хотя всё правильно – ты и есть другой. Через три дня я получил паспорт.

Кончился Иван Щеголихин по всем правилам. Сначала заболел, лечился в госпитале и

умер в Чирчике на мосту. Пропал бесследно. Без гроба, без праха, без могилы.

Вознёсся. Хочу говорить трагично и романтично. Хочу и буду. Трагедия – выбор, когда

исключена победа, а есть только разные виды и степени поражения.

Дни стояли сухие, теплые, я спокойно жил в кукурузе, как Маугли в джунглях.

Днем жара, а ночью свежо, хорошо, смотрю на звезды между длинными листьями и

мечтаю – всё прекрасно, всё позади, всё впереди. Хуже, чем было, не может быть.

Между этой жизнью и той лежал мост, как в Коране, над адской пропастью «тонкий,

как волос, и острый, как меч». Я живу после собственной смерти. Умер один, зажил

другой, населения не убавилось. Меня даже в армию призовут, когда придет черёд,

пройду опять любую комиссию, никто не докопается, что у меня где-то там была

болезнь, – она была у Ивана, а не у Женьки. Я буду учиться, поступлю в медицинский,

отдам все силы борьбе с эпилепсией. Я найду средство, и в тот день, когда о моем

открытии сообщат в газетах, я признаюсь, кто я такой. Родина простит. Так что,

курсант на мосту не виноват, он даже причастен будет к моему открытию.