Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

церкви, размещался штрафной батальон (о чём мало кто помнит). Запреты в

литературе, в науке, в музыке и в кино. Зощенко меня продолжал преследовать. Белла

читала его на студенческих вечерах, читала мастерски. Кто бы не брался за Зощенко,

становился мастером, и легко завоёвывал популярность. Как говорят казахи, кто не

ленив – кузнец, кто не стыдлив – певец. С особым успехом Белла исполняла

«Кинодраму». «А тут такая струя образовалась – прут без удержу. Хотел я от этих

дверей отойти, не пущают, видно, штанами за дверную ручку зацепило. Карманом. –

Граждане, – кричу, – караул! Погодите штаны сымать-то…Разве слушают? Барышня, –

говорю, – отвернитесь, хоть вы-то за ради бога. А барышня сама стоит посиневши и

хрипит уже. Вдруг, спасибо, легче понесло. Либо с ручки, думаю, сняло, либо из

штанов вынули…»

Юмор устаревает, появляется аллергия на пошлость, но тогда укатывались.

Обожали. Тем сильнее подействовало постановление Жданова. В нем громили еще и

Анну Ахматову, но это мало трогало, какие-то там стишки упадочные, зачем они

народу. А вот Зощенко – жа-аль, без него народ вымрёт, как мухи.

На втором курсе биологию нам читал профессор Войткевич. Помню, как я шагал

в аудиторию на его лекцию, ступая по осколкам стекла, наш арьергард разбил двери.

Никаким приказом не заставишь студентов с таким треском посещать лекции.

Войткевич читал отлично, особенно генетику, преподносил ее как поэму о безвестном

монахе Менделе, сделавшем великое открытие на скромных грядках в тиши

монастыря. Образ одинокого Менделя мне ужасно нравился. И вдруг, оказывается,

менделизм и морганизм не наука, а лженаука, сплошной вред. Войткевича отстранили

от лекций, он отпустил бороду и вместо института стал ходить в горы каждый день.

Теперь пришлют кого-нибудь из конно-балетного, острили мы, не веря в такую

дикость, а через неделю действительно прислали доцента из зооветеринарного и нас

уже дубиной нельзя было загнать на биологию, посещаемость стала хуже, чем на

основах марксизма-ленинизма.

Несправедливость меня возмущала, я негодовал вслух по разным общественно-

политическим поводам, поносил бардак словами хлёсткими и язвительными, будто не

врачом собираюсь стать, а фельетонистом «Крокодила», как минимум. Горячился,

наверное, больше всех. Удивляюсь, почему на меня не донесли (потерпи, не всё сразу).

Остывая, думал: почему я сразу так полыхаю? Ответ один – болен. Вспыльчив,

раздражителен, себя не контролирую. А другие здоровы, им всё до лампочки.

Постепенно начал я возникать со своим прошлым то там, то здесь, спорил с

фронтовиками на военную тему, об авиации никому слова не давал сказать. Да откуда

тебе знать, если ты в армии не служил?.. Кому-то я рассказал подробности про

бомбометание, что и как делается, кому-то показал свою курсантскую фотокарточку.

Записал в дневнике: «Надо мне подготовить ребят к грохоту своей подноготной». Какой

грохот, какая подноготная, к чему камуфляж? Убийца из ревности достойнее дезертира,

Отелло, например, у него больше чести. Однажды после танцев мы уединились с

Любочкой Михайловой, и она мне рассказала, по секрету, трогательную и вполне

приемлемую историю. Про меня. Мне даже понравилось. Будто я служил в авиации,

мне уже двадцать пять, был на фронте летчиком, летал бомбить Берлин, но меня сбили

и взяли в плен. Теперь я всё скрываю, чтобы не выгнали из института. Очень мило,

человечно и главное – по секрету. Что о тебе сочиняют, то ты и есть в глазах других.

Эта характеристика не только твоя, но и авторов-сочинителей – они хорошие ребята.

Никто, однако, в разговоре со мной ничего не уточнял, не расспрашивал – молодцы.

А потом пришло вдруг открытие на уровне катастрофы – медицина не моё дело.

Поступил я в институт специально во имя науки. И вот теперь мало-помалу вижу –

медицина не по душе, тянет меня снова в даль неведомую, крутит и вертит

недовольство собой, поломать всё хочется и рвануть в пространство. Меня не

забривали а студенты, как в авиацию, но я и здесь ошибся адресом. Мне надо было

жить, куда кривая выведет, не строить планов заранее. Я не тот девиз себе выбрал, и

лучше бы дать отбой, пока не поздно. Я мечту превратил в действительность – свою,

одну-единственную, и тем самым обрезал изобилие жизни. Однако ты терпел,

собираясь стать лётчиком, и сейчас потерпи. Будешь врачом, люди оценят твою умелую

и самоотверженную работу, чего тебе ещё нужно? Но почему – терпи? А где

вдохновенный порыв, где творчество, удовлетворение и радость? Почему мне участь

такая, терпи да терпи? Почему всё – не мое, где же мое? Что за наказание, в конце

концов? Город – не мой, республика – не моя, страна – тоже не моя, сказать по совести.

И работа не моя, и учеба. Имя не мое, и фамилия. И жизнь не моя, вот ведь что

получается. В чем твоя сущность, твоя самость, неповторимость? Годы проходят, уже

22, а ты еще сосиска с капустой, облако в штанах. Чем я приложусь к жизни, какой

страстью сгожусь?

Не знаю. И неопределенность меня мучает, я как немой не могу сказать, как

глухой не могу услышать. Выхожу в аллею, листва шелестит, что-то шепчет, с гор тянет

прохладой и что-то очень-очень важное, крайне нужное, мне несет, а я не могу

услышать. «Стыдно и больно, что так непонятно светятся эти туманные пятна, словно

неясно дошедшая весть… Всё бы, ах, всё бы с собою унесть!» Обозначусь ли я,

проявлюсь ли, или так пройду стороной и тайком, будто меня и не было? Найду себя,

открою или же до смерти своей буду занят чужим делом – то школой, то авиацией, то

медициной, где мой парус, в конце концов, и где мой ветер? Я призван, я чувствую:

призван, но к чему, не знаю. Судьба – это выявление, открытие (но не сокрытие) своих

ценностей. Или же история их утраты (если они были). Я все скрываю, не выявляю,

сколько можно? Копится во мне, копится, вот-вот взорвусь.

На четвертом курсе мне стало совсем плохо, я был постоянно напряжен,

раздражен, взрывался по пустякам и мог запустить в человека буквально, чем попало.

Страдал потом ужасно, извинялся, затихал на какое-то время, а потом снова всё

клокотало во мне на грани взрыва. Я быстро стал наживать врагов – на пустяках. Опять

хотелось, как в 45-м, чтобы дали мне по мозгам, скрутили, переломали кости.

2 мая занятий не было, праздник, компании у меня нет, пойти некуда, покурить

бы, так не курю, вышел в сумерках из общежития, смотрел на вечерние огни, на

трамвай, как он заворачивал с Уйгурской на Шевченко, выдирая дугой белые искры.

Некуда себя деть, тоска зеленая, лютая, а тут идет из нашей группы студент, зажал нос