Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

третий где-то отстал в коридоре. Представляются: майор такой-то, старший лейтенант

такой-то. «О чем вы думали, когда шли сюда? – «О том, что обратно пойду не скоро».

Оба усмехнулись, майор достал папиросы: «Фамилия, имя, отчество». Я сказал. «И

давно у вас эта фамилия?» – «С сентября сорок пятого года». Я уже освоился, голос у

меня ровный, даже с легким вызовом. Вы думали, что я буду врать, юлить,

изворачиваться – вы ошиблись. «А до этого?» – «Щеголихин Иван Павлович». Пять

лет я не слышал собственной фамилии, и вот где, наконец, довелось. Мне ее возвратили

служивые с пистолетами. Не за просто так, я понимаю. «Вот вам бумага, ручка,

садитесь, пишите объяснение». Я сел и начал писать.

Пишу, всё пишу и не могу закончить.

29

В те годы в Алма-Ате была поговорка с двумя концовками. «По нему скучает

Узбекская номер один», то есть тюрьма, и «по нему скучает Узбекская девяносто

девять», то есть психбольница (я еще и там побываю).

Что теперь в институте думают? Жили мы вместе столько дней, месяцев и уже лет,

делились последней копейкой. С кем вы делились? Башка дымилась от назойливой

мысли, о чем там, в институте думают и студенты, и преподаватели, я всех обманул,

никому не сказал, жил чужим. Если бы я ограбил банк в 18 лет – простительно. Учинил

разбой на дороге, если даже убил кого-то, защищая женщину или ребенка –

простительно. Я был согласен на любое другое преступление, только не на такое.

В трибунале, на Панфилова, 101 военный прокурор майор Федорец допрашивал

недолго, не строго, просто беседовал. «Почему не признались своевременно, явка с

повинной облегчает наказание». – «Хотел институт окончить». Когда я назвал 31

августа, он усомнился. «Быстро у вас получилось, через неделю уже паспорт имели.

Заранее готовились?» Нет, никаких заранее, всё неожиданно, из-за болезни. «А может,

вы в мае сбежали? Или в апреле?» То есть, во время войны, чтобы поближе к вышке. А

внешне миролюбивый, ничего кровожадного. Я повторил дату, подчеркнул, что после

войны. Он не кричал, не грубил и своим тоном располагал к откровенности. Даже

показалось, он мне сочувствует.

Пришел конвой – два автоматчика, и пошагал я с ними по зеленой Алма-Ате

средь бела дня через людный центр, по улице Гоголя, где живет Иветта Федорова,

потом вниз по Сталина, мимо клиники Сызганова, где полно студентов. Один конвоир

впереди, другой сзади, автоматы наизготовку, красиво мы шли, привлекательно. Они

сплошь зеленые, я сплошь белый.

Тюрьма. Следственная камера, по бокам нары в два яруса, посредине длинный

стол, возле двери бурая параша. (Тогда еще не ввели фарисейский блуд называть

тюрьму изолятором временного содержания, арестованного задержанным, надзирателя

контролером, конвой сопровождением, а каторгу спецрежимом. Жалкое словоблудие

назвали борьбой с культом личности). На окнах решетки, небо в клетку. Стриженые

под машинку головы делали всех существами одной породы – лобасто-ушастыми.

Гомон весь день, народу битком. Вечером – роман (ударение на «о») с продолжением,

или кто-то трёкает про свое дело, если умеет рассказывать, а не умеет – заткнись, без

церемоний. Тут не дело твое важно и нужно, а искусство, устное народное творчество.

Три раза в день по коридору рассыпчатый звон ложек и мисок. «Произвол идет!»

На верхних нарах у окна блатные – Юрик Орда с тремя пацанами, потом два

лесоруба из Красноярска, крепкие мужики, рыжие и ражие, сплавили налево эшелон

леса, тоже как бы в законе, поставили себя. Здесь же главный технолог кондитерской

фабрики Трахтенберг, еле живой, но въедливый и настырный, он то объявляет

голодовку, то прекращает, и всё это с вызовом в камеру начальника тюрьмы и

прокурора по надзору. Он же беспощадный судья на камерном разборе, кому сколько

дадут. Почти каждый день передачи. Хлеб порезан на тонкие ломтики, чтобы не

передали нож, записку или что-нибудь недозволенное. Яйца не принимаются, в них

легко замуровать спирт, анашу или даже яд для подельника. Сигареты и «Беломор» не в

пачках, а вроссыпь. Те, кого дёргают на допрос, возвращаясь, рассказывают – очередь с

передачами стоит на два квартала, занимают с ночи. Дней через пять к волчку

подозвали и меня: такой-то, он же такой-то, от кого ждете? Я назвал по одному ребят из

своей комнаты, не угадал. «Женская фамилия», – подсказал надзиратель, не хотелось

ему тащиться с кульками обратно через весь двор к воротам да еще акт составлять. Я

угадал – Люба Михайлова. Ребята заняли очередь с ночи, утром их сменили девушки.

В камере за трибуналом числился еще один кроме меня, маленький коренастый

Лёха, блатной. Было ему двадцать лет, воровал он с младенчества, сидел в малолетке.

Ехал в эшелоне с призывниками, спёр по привычке чемодан на станции и попался.

Дело его вёл тот же следователь, капитан Козлов. Вернувшись из трибунала, Лёха

подсел ко мне и самодовольно сказал: «Я за тебя мазу держал. Как там студент,

спрашивает меня Кум, припадки бывают? А как же, говорю, по утрам и вечерам».

Козлов меня вызывал дважды, допрашивал без крика, без всяких кулаком по столу.

Всё было ясно и ему, и мне, можно было передавать дело в трибунал. Но следователю

чего-то еще не хватало. В третий раз капитан приехал за мной на «виллисе» и повез не

в трибунал, а вверх по Узбекской, в сторону Головного арыка. Остановились возле

психбольницы. На окнах синие решетки, белые занавески. Значит, Узбекскую мне

суждено пройти от первого номера до последнего. «Мы считаем, что вы вполне

нормальный человек, – сказал капитан деликатно, не то, что майор Школьник. – А

поскольку болели в прошлом, мы направляем вас на экспертизу».

Вряд ли Козлов поверил тому, что Лёха сказал, дело не в Лёхе, а в уголовно-

процессуальном кодексе. Следователь обязан учесть мои показания, принять их или

отклонить. Если болезнь подтвердится, то это, возможно, отразится на приговоре. И

еще. Каждое утро, слыша из тюремного коридора «Подъем!», я не просто просыпался,

я выныривал, как из воды, из забытья в тюрьму. Мученье. Иногда язык у меня болел и

не умещался во рту, ночью я его прикусывал. Эпилептики своих припадков не помнят.

30

К четвертому курсу я знал об эпилепсии всё из литературы научной и

художественной. Искал просвет во мраке неизлечимости и последствий. В общих

словах, заболевание центральной нервной системы, распространенное и одно из самых

древних. Течение хроническое, промежутки между припадками неравномерные,

предугадать, рассчитать, а, значит предостеречься невозможно. Падучая в истории

упоминается раньше проказы, чумы и холеры. Считалась священной болезнью, ею