Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

четыре трупа. Уже написали жалобу на имя Берия под названием «Кровавое побоище»,

кричат мне: давай диагноз, добавь что надо. Я прочитал и говорю: вместо жалобы вы

состряпали фельетон. Надо вставить: с целью отогнать пьяных конвой вынужден

был… Все рёвом заревели: ты за кого, мать-перемать?! Никаких пьяных не было,

только мусора виноваты. Типичная, между прочим, лагерная несправедливость.

Обязательно приврать себе же во вред. У всех на виду стояли пьяные обалдуи,

куражились, они что, не знали, что за конвоем не заржавеет? На чьей совести, если уж

на то пошло, эта смерть и эти увечья? Все вопят: конвой не должен был стрелять! А что

он должен был, на колени пасть? Заткнись, только мы правы. Немедленно послать

жалобу Берия, копию в Красноярск, прокурору, чтобы посрывали погоны со всех и

поставили к стенке. Я написал про смерть, про огнестрельные ранения тяжелые и

легкие, и не стал ничего добавлять.

4

В тот же вечер я получил сразу два письма от Веты. «…В понедельник

следователь не позвонил, хотя обещал. Позвонил Равиль и сказал, что суд уже идет.

Сердце тревожно забилось, хотелось сейчас же прямо в сарафане бежать туда, но я

надела твое любимое платье и черные лодочки на высоком каблуке, чтобы ты видел

меня такой, какой я тебе нравилась. Равиль и Макс встретили меня у входа. Я хотела

пройти к следователю, вошла в здание, вдруг у самого кабинет замечаю, что на том

диване, где сидели мы с тобой в последний раз, сидит Белла. Я повернулась и ушла. А

через некоторое время вышла Белла, и когда мы стояли с Равилем и Максом, она

широким шагом подошла. Ее лицо дышало злобой, она выдавила: вы не сговаривайтесь

лучше, сами туда попадете! Равиль что-то съязвил ей, но я сказала спокойно, чтобы он

не трепал зря свои нервы. Она ушла. Потом пришел мой брат Вовка с друзьями,

студентами юридического. Все сидели на улице возле военкомата и ждали, а Белла одна

прогуливалась мимо нас и бросала на нас взгляды, не стесняясь и не думая прятаться,

потом подошла и села рядом с нашим Вовкой. Совершенно чужая среди нас и

посторонняя; и так она себя вела. Потом ее вызвали, она там давала показания,

вернулась опять к нам и стала громко говорить, чтобы все слышали, и издеваться:

какой он больной, он здоровее всех в институте. Говорила она с гадливостью и даже

сплюнула. Вовка пытался ей возражать, она не слушала его совсем. Я не выдержала и

ушла, не было сил. Вот так. Она подошла к нам, к моему брату, к моим друзьям и меня

же выгнала. Какая все-таки гадина. Она ведь любила когда-то. Кто-то сказал: «То, что

не сделает любовь, сделает ревность». Не задумываясь, она может подло посадить,

кого угодно, может предать и родину. Чего она ждет, чего ей надо? Я возмущена до

глубины души – она хочет испить чашу мести до конца? Какая подлость. Наконец

выходит адвокат, все подходят к нему, на скамейке остаются двое – я и она. Я не могу

идти, и она не может идти, но по разным причинам. Потом она все-таки поднимается и

прогуливается по тротуару. С адвокатом не разговаривает, она его ненавидит. Я боюсь

встать, чтобы не услышать что-то ужасное. Выходит народный заседатель, военный

летчик, садится радом со мной. Спрашиваю, что, как, а он тихо говорит: восемь лет. До

меня никак не доходит сказанное. Белла решительно подходит к нам и спрашивает у

летчика с презрительной миной: сколько? Он ей не ответил, отвернулся от нее и

закурил. Она фыркнула и пошла в здание искать прокурора. Через несколько минут она

вышла оттуда довольная, посмотрела на меня торжествующе. Я ничего не

преувеличиваю, все это было так. Но я выдержала ее взгляд. Она отвернулась и пошла

своей широкой раскачивающейся походкой. Она мне показалась исключительно

отвратительной, может быть, очень сильна была моя ненависть к ней в ту минуту. Но

вот сейчас пишу, и ненависть моя прошла, достаточно для неё и презрения. Она хотела

видеть твое страдание, и не видела его, она хотела видеть мое состояние, хотела найти

хоть какой-нибудь признак упадка духа, и не нашла. Я чувствую все равно торжество

над нею во всем, хотя мой любимый в тюрьме и в Сибири. По крайней мере, во время

суда я выглядела лучше, поэтому она и злилась. Может быть, слишком смело я пишу,

но ведь ты сам мне внушил такую уверенность. Теперь она ничего о тебе не знает, а я

получаю от тебя письма. Если бы она прочла хоть одно письмо, твое или мое, то

лопнула бы со злости. Я верю, что мы будем вместе. Я хочу, чтобы она видела наше

счастье, когда ты вернешься, в наказание за ее ликование сейчас.

Все преподаватели знают о случившемся, мы с ней теперь в центре внимания. Ее

все презирают, а я не хочу никакого сострадания, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы и

тебя жалели, я не скрываю, что люблю тебя и буду ждать сто лет. До нее это доходит.

Помнишь, ты говорил, чтобы моя любовь победила ненависть. После суда я снова стала

вести дневник, записала подробно, как было всё в тот день. Белла ушла, я бегу в здание

военкомата, стучу в кабинет прокурора, вхожу, он оглядывает меня с ног до головы,

спрашивает, что мне нужно. Он совсем не догадывается. Я говорю, что хотела бы

видеть тебя. Он отвечает, что тебя уже нет. И чтобы я в тюрьму не обращалась, так как

свидание все равно не разрешат. Всё. Так больно и так тяжело. Не увидела тебя в

последний раз, пытаюсь не плакать, но, завернув за угол, не выдерживаю, слезы

льются, прохожие на меня оглядываются. Дома Регина встречает меня с «Терапией» в

руках, чтобы вместе учить. Я вхожу и бросаюсь на постель, не раздеваясь. Ой, Женька,

Женька, столько страданий, что страшно вспомнить. Регина садится рядом, но мне

никого и ничего не хочется, мне не хочется жить. Я ухожу в сарай во дворе с твердой

мыслью повеситься. Но это только в первый день (не подумай, что я уже слишком

раскисла, что совсем у меня нет воли и что я не смогу дождаться тебя. Просто мне

было очень тяжело, я даже написала записку, которую сохраню, ты ее потом прочтешь).

Регина видела мое состояние, не отходила от меня ни на шаг. Она спрятала все веревки,

теперь смешно даже, а вот тогда было все очень серьезно. Когда я ушла в сарай, Регина

бегала и звала меня обедать, спрашивала, что мне надо и пыталась меня вытащить

оттуда, я ее прогоняла. Потом приходит мама и опять слезы, потом приходит папа и

снова слезы. Лицо опухло, голова болит. Папа говорит: ты же комсомолка, ты же

советский человек, умей переносить трудности. Если любишь, то жди, я не возражаю,

но зачем так много плакать? Меня бесят его спокойные слова, но, если подумать, то он

прав. На другой день я, так ничего и не выучив, пошла сдавать терапию Бренеру, и он