Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

послышался исключительно блатного тембра голос: «Гражданин начальник, век

свободы не видать, чихнарю дай, сука буду, верну завтра». Я увидел интеллигента в

роговых очках, одетого как народный артист или как вор с законе – пушистый

кремовый свитер с высоким, до ушей, воротом, брюки шевиотовые и обувь, не

зековские чэтэзэ, а унты, причем не дешёвка, настоящие оленьи унты с нежным и

лоснистым мехом. Увидев меня, он поздоровался уже без придури, приветливо и

любезно, как бы сняв маску. Я встал, уступил ему свою табуретку. «Нет-нет, спасибо»,

– он легонько коснулся моего локтя. «Наш доктор, я добился, чтобы прислали», –

сказал Хабибулин таким тоном, мол, просил золото, а дали… Человек подал мне руку:

Фефер Александр Семенович. Приветливые карие глаза, располагающий жест.

В медпункте я с восторгом всё описал, как меня принял начальник колонны, но

Альбергс моего захлёба не разделил, сказал: он хитрый. Про Фефера: шишка,

начальник лаборатории на БОФе, у него двадцать три патента на изобретения.

Послышался стук в дверь, и вошел Фефер – прошу извинить за позднее вторжение, нет

ли у вас чего-нибудь почитать. Я пригласил его сесть. Он спросил, откуда я и давно ли

у хозяина. «Из Алма-Аты, сижу седьмой месяц». – «А я четырнадцатый. Если считать

одни декабри. А что это у вас за инкунабула?» – Он показал на мою толстенную книгу.

– «Внутренние болезни» Тареева». – «Разрешите мне ее полистать перед сном?» –

«Пожалуйста-пожалуйста. – Мне приятно было говорить с ним, да еще латынь

услышать: инкунабула. – А у вас нечего почитать?» – «Что вас интересует? Проза,

поэзия, мемуары?» – Будто у него публичная библиотека. – «Стихи, если есть». Он

ушел и минут через пять вернулся, чем снова удивил меня, столько лет сидит, но

манеры совсем не лагерные – обещал и тут же сделал. Обычно – пообещал, взял и

пропал, а тебе наука, впредь не будь дураком. Я отдал Феферу чужую, между прочим,

книгу, мне ее Вериго дал на три дня, это мой справочник, моя работа, но я не мог

отказать. Он принес мне стихи Блока, пожелал спокойной ночи и ушел. Албергс скоро

захрапел, а я читал и млел, я благодарил судьбу за эту ночь блаженства. «Всё

миновало, молодость прошла, твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со

стола». Сразу же мысль о Белле…

Хорошо, что я очутился в 12-м бараке. Буду встречаться с Фефером, лечить

больных, гипертонию, гастрит, плеврит, буду не только читать, но и писать стихи, и

любую беду перенесу. Восемь лет в ней – фрагмент жизни всего-навсего, не стану

отчаиваться, и заполню свой срок работой духа. Какие прекрасные стихи! «Русь моя,

жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!»

И опять Белла. «Когда один с самим собою я проклинаю каждый день, теперь

проходит предо мною твоя развенчанная тень… С благоволеньем иль с укором? Иль

ненавидя, мстя, скорбя? Иль хочешь быть мне приговором? Не знаю: я забыл тебя». Я

вспоминал Вету. «Мы разошлись, вкусивши оба предчувствий неги и земли, а сердце

празднует до гроба зарю, минувшую вдали». Стихи для меня – молитва, я всё перенесу,

не сдамся. Я не покорился судьбе в восемнадцать лет и сейчас выстою, тем более здесь,

в райских условиях – тепло, светло, тишина. Завтра с утра приём, я буду помогать

несчастным людям, они вдвойне страдают, от неволи и от недуга. Я буду читать

медицинские книги, друзья мне пришлют учебники, читать Блока, получать письма и

отвечать на них – нет, жизнь прекрасна! Я изучал человека в институте, его анатомию,

физиологию, вскрывал трупы, знаю, что есть у мертвого, теперь буду изучать живых,

все эти годы у меня будет медицинская практика, и не простая, как у других, а в

условиях особо опасных. Здесь я буду абсолютно всё знать и научусь абсолютно всё

делать. Мне надо совсем немного в смысле быта, я презираю сутяг, особую породу, им

вечно недостает того и сего, пятого и десятого. «Проси, проси, прокурор добавит». Не

буду ничего просить, сегодня я верю в своё будущее как никогда. «Нам не страшен

вечный плен, незаметна узость стен, и от грани и до грани нам довольно содроганий,

нам довольно перемен».

Через месяц меня списали на каменный карьер.

7

Как это произошло, сказать нетрудно, пришли да погнали, а вот почему, я понял

не сразу. Уже на другой день после чаепития пришел шестерка Хабибулина: «Дай

освобождение от работы Валееву». Я должен его видеть. Если болен, освобожу.

«Нашальник халонна сказал», – повторил шестерка, думая, что я не расслышал. Но я

его отправил, заочно освобождать не буду. Вечером пришел Валеев – радикулит, вот

здесь колет, дохтыр, и вот здесь. Действительно, симптомы есть. Выписал ему

освобождение, сделал растирание мазью с ментолом, аспирину дал и совет – греть. В

лагере это просто, взял кирпич, накалил его в печке, завернул в полотенце и

прикладывай. Или же нагреть песок, насыпать в брезентовую рукавицу и сунуть, где

болит. Дня через три снова шестерка: «Нашальник халонна пырикас дал, три шалавека

асвбаждай» – и подает мне список фамилий на клочке бумаги. А у меня уже под

завязку. Капитан Кучмаев предупредил: освобождать не более пяти, и только в крайнем

случае семь человек. У Гулага есть норма от поголовья в лагере, если санчасть

превышает норму, надо сообщать по инстанциям, срочно искать причину повышения

заболеваемости. Отправил я шестерку ни с чем, а он через пять минут снова: «Тебя

срошна нашальник халонна». Я снял халат, Альбергс тоже снял. «Я с вами пойду,

Женя». Зачем, не может быть, чтобы они так сразу мне голову открутили. «Смотрите,

Женя, он такой человек», – Альбергс поморщился.

Захожу, сидит Хабибулин среди подушек, опять мне: садись, дарагой, пей чай, вот

тебе хлеб, масло, вот тебе сахар, – без базара. Шестерка чаю мне налил, пляшут они

вокруг меня с ножами за пазухой, сижу, хлебаю, в горло не лезет – идет кормление

дикого с целью приручения. Ни слова тебе прямо, всё по косой. Ну, обматерил бы меня

и сказал все, что думает, нет, он меня кормит. Если бы цианистым калием, была бы

логика. Хабибулин неторопливо, терпеливо, как с бестолковым повел разговор: нужно

ремонт в бараке делать к Новому году, КВЧ требует, начальство требует, утеплить надо,

побелить, анау-манау, а работать некому, всех выгоняют на объект. Освободи три

человека, поставь болезнь, ты доктор, а я не доктор, я начальник, отвечаю за барак, эти

люди мне нужны, всем нужны, твой медпункт утеплим, покрасим, побелим, только

скажи, что надо, завтра будет сделано в айн момент. Надо нам жить вась-вась, понял?

Закончил он свой монолог без угроз, без нажима, подал мне руку, считая, что дело