Александр Тарасов - Будни

— Мама, я с ним не буду целоваться. Это дядя Михей!

Этот Михей от смеха повалился на пол. Они все набросились на него. Верхом. Колотить.

— Окаянный, и что ты наделал!

А соседи смотрят в окно, что у них происходит, да тоже хохочут. Ну, с тем и дело кончилось. А потом через недельку времени пришел и муж, да уж остыла Татьяна и с ним-то целовалась похладнокровнее.

Понятно, был, не был раньше грешок, только дело получилось неладно. Спит и видит Семен Михея, а ее на глаз не пущает. И все-то ему Михей. В поле пойдут — Михей. В лес пойдут — Михей.

— Ты на Чиновника сердца не имей. Он обманом подошел и жизнь нашу расстроил.

Нет, ему все неймется, и все Михей перед ним стоит. Бить ее не бьет, а прямо не смотрит.

Хоть был и злой, и бойкий, а все что-то нет-нет, да ляжет и лежит.

— Что такое?

— Дыхание спирает…

Она ему припарки на грудь. Она с ним в больницу. Он валяется. Никуда не ходит. Одна во все края.

Один раз она у печки стоит, он подошел сзади да ей шею щекочет.

— Что?

— Ничего. Тепленькая.

Ей это удивительно. Сколько времени от него ласки не видала. Ушли ночью в клеть. Он на сундук сел, голову руками захватил и сидит.

— Чего ты?

— Так, что-то наскучило…

Тут получилась революция. Едут в деревню всякие ораторы. Вот прибыл один, собрал народ, спрашивает: «Ну как?» — «Да, говорят, ничего». Держал речь. Здорово говорил, только никто ничего не понял. Потом стал номерки давать: [13] Речь идет о выборах в Учредительное собрание в сентябре 1917 года по спискам, составленным до революции. Подробнее см.: Очерки Вологодской организации КПСС. Сев. — Зап. кн. изд-во, 1969, с. 176–177. большая цифра 2. Этот наш Ерш говорит: «Два, нам это не подходит, тут больше показывали, до шести. Четыре разницы». Понятно, никто ничего не знает, а Ерш опять: «Два — цифра маленькая». А номерки оставил. Ерш этих номерков набрал да горшечную заклеил, и потолок, и стены, везде двойки. Мужики придут, да все и смотрят на эти двойки и читают. Филимон пальцем надпись показывает: «Домовладельцы и землевладельцы». «Это, — говорит, — хорошо. Люди состоятельные». Я смотрю: «Лызлов, присяжный поверенный». Вот и думаю, откуда у него дом появился, ведь он в номерах жил? «Вот, — говорю, — тут Лызлов есть, он человек хороший». А Белов ко мне: «Почему ты думаешь?» — «Он обоих Марфиных ребят в приют устроил». — «Это ничего. По ихнему, по ученому положению так и полагается. А только он четыре дома имеет и фабрику». Филимон говорит: «Это хорошо, что четыре дома, не вертопрах». Ну, никто ничего не знает.

Дело к осени. Все люди с войны идут, и ораторы к нам едут. Тут много понимать стали. Ночи сидят на сходах. Филимон да Ерш красные ленточки на грудях носят. Выступают: «Товарищи, свобода». Ерш двух работников в горшечную нанял. Вывеску повесил во всю стену: «Свободный гончар, мастер Никон Корсаков». А мастер такой — счет есть, а по горшку мочалкой не проведешь, взъерошенный. Филимон все кричит о земле: «Правительство нам отдает все земли, леса и недра!» И все ждет помещичьих земель. «Нам, — говорит, — своей недостаточно. Наши запашки — смех, а не земля». Вот он людей нанял, бревен навозил, дом себе ладит крестовой. Ерш горшечную расширил. На крыше большую трубу поставил, как фабрика, и красный флаг на шесте повесил.

Все ездят ораторы. Тут является один. Собирает деревню. Так встал перед народом на бревнах. В шинели. Значок на груди. Хоть в бороде и постарше, а мы с Татьяной сразу узнали — тот лесной рестантик. «Он, Александра?» — «Он». — «Не повесили?» — «Нет, видно, не повесили».

И обрадовались и страшно. Что он теперь с нами сделает?.. Он говорит. Землю делить приказывает. Тут все зашумели. Он, этот приезжий, отошел к сторонке. Мы с Татьяной к нему. Смотрит, не узнает. Татьяна говорит:

— А нам что будет?

— Вам? Вам тоже наделят. — Потом усмехнулся: — Это вы меня пирогами в лесу кормили?

— Мы.

Обе божимся: выдавать не хотели. Он рукой машет:

— С вас взять нечего. А за пироги спасибо.

Мужики все шумят. Ерш на бревна встал, откашлялся, руки протянул:

— Видите руки! Мозоли-то на них кровяные.

— Ну, хорошо. Дальше что же?

— А дальше, я очень нервен работать. На полу ногами топчу, с полу на лавку, потом руками. Потом обратно на пол.

Этот наш рестантик на людей поглядывает, не понимает. Ему кричат:

— Он о своей горшечной рассказывает, как глину мнет.

— А! Ты что предлагаешь, гражданин?

— Тут у нас номерки давали, от двух и выше. Почему в этих номерках фамилии незнакомые? Почему в них ни одного трудового гончара нет?

— Этих номерков давно нет. А выбирать людей в комитет [14] В то время по деревням стали создаваться комитеты бедноты. вы сами будете.

Белов Ерша с бревна утянул. Приезжий осмотрел всех.

— Народу много. Сейчас можно в комитет выбирать. Я по этому делу к вам и приехал.

Филимон кричит:

— Мы быстро выберем. Такой народ у нас есть.

И вот оба с Ершом наперед лезут. Приезжий подождал.

Как они остались в кругу одни, говорит:

— Только запомните, богачей в комитет не надо.

Ерш да Филимон в толпу ушли. Вокруг себя партию подбирают.

Я кричу:

— Белова в комитет. Он на все руки мастер!

Белов стоит, голова опущенная. Видать, любо. Ерш да Филимон кричат:

— Не надо!

Их не слушают. Голосовать стали. Белов попал в комитет. Выбрали еще двух, которые победнее. Потом приезжий к собранию обращается:

— Вы должны женщин выбирать!

— А, — говорят, — из женщин, так у нас кроме Татьяны да Александры некого.

Мы на крик кричим, а нас выбирают. Обе чуть не-в слезы: «Что мы там делать-то будем? У нас и грамоты чет!» Тогда приезжий с нами отошел в сторонку:

«Ваше дело на собраниях и в комитете правду говорить, бедноту в обиду не давайте». — «А еще что?» — «Вот это и будет ваша работа». Нам непонятно. «Что это за работа?» Приезжий снова: «Вот землю будете делить, вы смотрите. Кулаки могут на обман взять». — «Ладно, что сможем — сделаем». А обеих страх берет. «Я, — говорит, — у вас в волостном комитете буду служить, вы ко мне заходите почаще, беседовать будем». Он попрощался с нами, уходит и шепчет: «А все-таки землю-то делят…» И смеется.

Хлопот, беготни — печь топить некогда. Придет, наскоро ребятишек покормит да опять на сход. Делать не делаем, а наши голоса везде услышишь.

Семен обижается, брошен совсем. У него рана открылась, гноиться стала. И травы и лекарства, а все толку никакого. Высох. Одни кости. И ничего не ест серьезного: яички, молочко. В бане попариться хочет. Туда сбредет, а оттуда ног не подставляет. Потом совсем не может, а все в баню надо. Взяла на руки, понесла. Вот сидит он в бане на лавочке, руки у него трясутся.

Налила воды, взяла мочалку.

— Так вот скажи, за что всю жизнь терпела?