Борис Василевский - Окна

— Ну я, положим, и зимой поздно сижу.

— Тетради проверяете. А у них традиция, и не традиция даже, а естественная потребность. Посмотрите, сколько народу…

Действительно, люди стояли почти возле каждого дома. Некоторые ушли к морю. Колхозный тракторист Толя Унпенер сидел на крыльце со «Спидолой», ловил музыку. Походило это все на какой-то нешумный, но согласный праздник.

— Одно дело — взрослые, — еще возражал Валентин Михайлович, — а дети…

— А здесь и дети — взрослые. Как-то попалась мне книга о северных народностях. Некоего Штернберга. Я ее для вас найду. Так вот он пишет, что дети гиляков в десять–двенадцать лет уже совершенно как взрослые. Стреляют, гребут, ловят рыбу, работают наравне со всеми. И постоянно среди взрослых: на охоте, дома, на празднике. Так и здесь. Обращали внимание, как разговаривают чукчи с детьми? Как с равными. А мы, учителя, об этом как-то забываем или не хотим понять. Он летом охотился в море, был полноправным членом бригады, стрелял и разделывал моржей, да и китов приходилось, а вы его зимой в угол ставите. Ведь ставите?

Иван Васильевич преподавал в младших классах. На совещаниях в школе, где обсуждался очередной новый способ повышения успеваемости, он обычно помалкивал, выступал только, когда надо было охарактеризовать свой класс, причем прогнозы его бывали всегда такими мрачными, что директор только за голову хватался. Выходило, что у него чуть ли не половина будет неуспевающими, но с четвертными и годовыми контрольными класс его справлялся лучше всех…

— Да, конечно, местные особенности! — воскликнул Валентин Михайлович. — Но программа-то общая — что здесь, что на материке, И требования одни!

— В том-то и дело, — с досадой проговорил Иван Васильевич. — Кстати, вы кого оставляете в своем шестом?

— Локке, Икупчейвуна, Кеулина, — твердо перечислил Валентин Михайлович.

— Ну, Локке — ясно, ему жениться пора, а Икупчейвуна с Кеулиным — зря! Я их учил. Любознательные ребята!

— Да ведь по десять ошибок в диктанте!

— А в начале года?

— Двадцать — двадцать пять.

— Вот видите, — обрадовался Иван Васильевич, — по десять! Это же очень хорошо. Вы не смотрите, что по нормам за пять ошибок надо ставить два. Поставьте им три…

— Это что же? Завышать?

— Не завышать. Условно. Притом, если вы их оставите, это будут жертвы вашей педагогической неопытности. В этом году вы сами учились. В будущем начнете работать творчески. Вот увидите. Повозитесь с ними еще год. Только учтите, что русский язык для них все-таки не родной. Что собственная фонетика у них другая. Учтите и… — Иван Васильевич помолчал. — Вы утку на лету подстрелите? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, не пробовал, — растерялся Валентин.

— Наверняка поначалу промахнетесь. А Икупчейвун с Кеулиным подстрелят… Охотиться-то думаете?

— Ружье купил…

— И правильно. На воскресенье приглашаю в Дежнев. А летом сходите с бригадой в море. Побывайте у пастухов в стойбищах. Присмотритесь к их жизни. И в школе вам станет легче…

Они уже в который раз прошли по поселку. Улица постепенно пустела. Далекие льдины, неподвижно застывшие в полосе заката, казались черными. Не понять было, закат это, или восход, или какое-то равновесие между ними, потому что полоса не меркла, но и не разгоралась.

— Часов двенадцать уже, пора и нам по домам. Насчет воскресенья договорились?

— Договорились, — сказал Валентин.

Придя к себе, он согрел остывший чайник, выпил чаю и долго сидел, глядя в окно на лагуну. Ему не спалось, потому что не привык он еще к белым ночам. Сопки на юге начали розоветь. Валентин взял недавно купленное ружье, из которого еще не стрелял, как и вообще не стрелял ни разу в жизни. Он снова вышел на улицу и пошел на берег моря, подальше от поселка. Во льдах, стоявших у берега, были протоптаны тропинки, зимой по ним охотники уходили к разводьям караулить нерпу. По одной из таких тропинок Валентин выбрался на кромку. Вдоль нее со стороны Берингова пролива низко над водой летели утки, бакланы и еще какие-то птицы с широкими красными клювами, похожие на больших попугаев. Почти над головой Валентина пролетел одинокий беспечный баклан. Решившись, он выстрелил. Баклан пролетел дальше, и, как показалось Валентину, сочувственно на него посмотрел.

Валентин усмехнулся и пошел домой. Солнце уже поднялось — большое, красное, охлажденное — и стояло над морем, почти не слепя глаз. Тонкое, узкое облако, надвинувшись, рассекло его пополам, и теперь оно напоминало Валентину Михайловичу круглый приоткрывшийся рот Икупчейвуна, когда что-то вдруг поражало, его в объяснении учителя.

Лето никак не хотело наступать. Был конец июня, а льды еще стояли в бухте, и на сопках и по берегу было много нестаявшего снега. Почти каждый день шли дожди, из них нельзя было извлечь ни радости, ни даже плохого настроения, просто шли дожди, и только поселок от этого становился еще более унылым.

Не нравился мне наш поселок, две прямые улицы, параллельные берегу, — есть такие поселки, построенные без всякого воображения.

Может, потому он мне не нравился, что по дороге сюда сидел я несколько дней в Провидения, и там-то все было необыкновенно: узкая бухта, и отвесные берега, и морской порт на той стороне, и сопки, скорее похожие на горы, с нетающим снегом на острых вершинах. И жизнь там шла необычная, все двигалось: самолеты, машины, корабли. То подходила к берегу самоходная баржа, у нее — будто отвисала челюсть — отваливался носовой люк, и, пятясь, из железного нутра выползал трактор. Вдруг откуда-то из-за бугра бесшумно вырывался ЯК-40, а за ним шел гул, и пока гул медленно катился мимо вас, он прочиркивал небо и мчался уже далеко над горами. И «Аннушка», случившаяся в воздухе, в такие минуты напоминали телегу или, в крайнем случае, грузовик. Да, все здесь было мрачно, вдохновенно, романтично, — даже дощатый клозет на берегу казался необыкновенным, потому что омывали его воды Берингова моря.

Север начинался хорошо, и в этом смысле мне и дальше везло: из Провидения я шел на зверобойной шхуне. Меня отвели в каюту, где, как я понял, матросы отмечали выход в море. Мы сразу подружились, и один сказал:

— Я — Саня, корабельный плотник, но это так, в свободное время. Я плотник, он вот электрик, но все это так, смежные профессии, а вообще-то мы — зверобои.

И для убедительности они достали и показали мне свои ножи для разделки туш, у каждого по нескольку штук. Еще они показали множество фотографий: моржи, тюлени в разных видах — на берегу, в воде и на льду, — и плывущие киты, их фонтаны, хвосты и спины. Я себя знал: сейчас я начну завидовать, жалеть, что я не матрос и не зверобой.

Мне нравились многие специальности и работы, кроме моей собственной, учительской. Моей специальностью были книги — так получается, что сначала просто любишь читать, потом выбираешь соответствующую профессию, не подозревая еще, что когда чтение становится работой, это уже не так интересно. Моей специальностью было читать книги и других заставлять это делать. Я и писать пробовал, да ведь это и естественно, когда каждый день общаешься с ними, отмечаешь мысли, до которых и сам дошел, раньше, чем они — то есть они, конечно, раньше, по времени, но и ты все равно раньше, чем прочитал у них — и все это приметы, что ты и сам мог бы, и незаметно начинаешь пробовать, пробовать эти полночные озарения, когда вскакиваешь, чтобы записать фразу, показавшуюся тебе откровением, и мозг горит, и опять вскакиваешь, и говоришь себе, наконец, пусть даже смысл жизни придет в голову, все равно не встану, но опять фраза, и опять встаешь — а как же? как же они-то трудились? — уж конечно, не щадя себя…