Борис Василевский - Окна

1963 г.

Нехитрому этому стихотворению обучил меня дед, когда я не ходил еще в школу: «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно, попроворней одевайтесь, смотрит солнышко в окно». Причем в последнюю строчку всегда добавлял я слово «ведь», наверное, для того, чтобы получше выразить скрытую здесь причинную связь, чтобы понятнее было, почему надо попроворнее одеваться. И потом, когда начал ходить я в школу, мать будила меня по утрам, смеясь: «Вставай, ведь смотрит солнышко в окно». С тех пор так и связалось у меня: «Школа, петушок, солнышко»… А теперь, когда по утрам я иду на уроки — не учеником уже, а учителем, — нет ни солнышка, ни петушка: на улице темно, в окнах домов огни, и на небе звезды, как в полночь, с той только разницей, что Большая Медведица стоит не над головой, а у горизонта. Примерно к концу второго урока приоткроется на юге темная завеса я слабый свет просочится сквозь узкую щель на лагуну, сопки, поселок и море. Полярные сумерки.

Иногда засидишься после уроков в маленькой нашей учительской, поздно уже, в школе никого нет, а ты роешься в шкафах, ищешь нужные на завтра таблицы или планы пишешь и вдруг отвлечешься, увидишь себя со стороны и в который раз удивишься: надо же — учитель! Валентин Михайлович! Валька… «Валентин Михайлович, разрешите войти?» — «Теютина, ты всегда опаздываешь!» — «А я звонка не слышала!» «Валентин Михайлович, я к вам на русский, вы не возражаете?» — «Пожалуйста, Нина Александровна». «Валечка, — а это уже мама, — здравствуй! Ты очень подробно описываешь штормы, и сопки, и охоту на уток, но, как всегда, ни слова о вещах практических. Не замерзаешь ли ты? Есть ли у вас в поселке столовая? Дали тебе комнату или ты живешь в общежитии? Какая у тебя нагрузка, и много ли времени уходит на проверку тетрадей? Помнится, это занятие тебе не очень понравилось…»

Да, помнится… Мама тоже преподает русский язык и литературу, только намного дольше, чем я, — лет двадцать пять. Бывало, все уроки выучишь, и на улице набегаешься, и придешь, и спать ляжешь, а у нее за перегородкой настольная лампа все горит… И вот однажды — я заканчивал уже десятый — она спросила, проверяя тетради: «Хочешь помочь мне?» Куда-то я спешил по своим делам, но сел, гордясь, что она мне доверяет.

— И оценки ставить?

— Нет, ты только поправь ошибки, а в конце отметь их количество через дробь, вот так: орфографические, синтаксические.

Сверху лежала Левкина тетрадь. Я добросовестно проверил его работу, записав 3/1, и поинтересовался, какая отметка будет.

— Я посмотрю еще содержание, но предварительно «три», — сказала мама, подавая следующую тетрадку. Проверив еще несколько тетрадей, я пробормотал, что меня ждут…

— Быстро же тебе надоело, — усмехнулась она.

Я выбежал во двор, где у стены сидел Лев, что-то достругивая и прилаживая к почти готовой модели планера.

— Тебе «трояк»! По сочинению! — сообщил я. Лев не ответил, а через минуту сказал:

— Пойдем попробуем.

Сразу за нашим двором начинался высоченный обрыв, по склону которого лепились домики с садами и огородами, внизу блестел наш Осетр, изгибавшийся действительно как большая рыба в ведре, а дальше до самого горизонта поля. Пока мы перелезали через забор, из соседних дворов, заметив нас, сбегались мальчишки.

Лев поднял длинную свою руку, небрежно ткнул моделью в воздух, и планер заскользил, покачиваясь, то вздетая, то опускаясь слегка на незримых ухабах. Тут же и мальчишки кинулись с обрыва, на мгновение останавливаясь, как зайцы во время погони, чтобы определить, куда бежать дальше. Сам Лев никогда не искал улетевшей модели: она не представляла более исследовательского интереса. Вот если планер, кувыркаясь, падал вниз, на чьи-нибудь перепутанные вишни, тогда он лез по крапиве, и объяснялся с хозяевами, и доставал его, и переделывал… Самолеты были его страстью, и само собой разумелось, что после школы он будет поступать в авиационный.

А моей страстью были книги, и собирался я в университет, на филологический. Впрочем, иногда я тоже хотел в авиационный, по дружбе, а кроме того, чужое увлечение заражало меня. Может быть, я и стал бы инженером, если бы не мама.

— Только не на филологический, — как-то сказала она.

— Почему? — спросил я, предчувствуя ответ.

— Видишь ли, в наш век технического прогресса это смешно.

Тогда еще не разразился спор между «физиками» и «лириками», но он назревал, причем, как выяснилось, многие «лирики» тяготели к «физике», и мама заведомо оказалась в их числе.

— Только не на филологический и не учителем, — убежденно повторила она, и вот тут-то и содержалась для меня загадка.

Но здесь надо объяснить суть наших отношений. Отца моего я видел только на фотографии. Когда он уходил на фронт, меня еще не было, а когда я появился, не было уже отца. Потом я думал, что, если бы он не погиб и маме не пришлось одной заниматься моим воспитанием, она была бы со мной гораздо проще и мягче. Ее суровость и сдержанность объяснялись желанием дать мне мужское воспитание. Она никогда не удерживала меня от разных мальчишеских подвигов, не ругала за синяки и порванную одежду. Но это не было попустительством: я постоянно чувствовал, что мама как бы испытывает меня, смотрит, на что я способен. Кроме всего, она была учительницей, у которой я учился. И когда я в своей комнате наспех и не до конца выучивал «Песню о Буревестнике», а потом бежал на улицу, мама не останавливала меня, а только спрашивала:

— Уроки выучил?

— Выучил, — подтверждал я.

— Ну иди, — невозмутимо говорила она, а на следующий день, разумеется, вызывала и так же невозмутимо ставила двойку. И никаких нотаций дома — она считала, что сделала довольно для того, чтобы я понял… Но теперь я был достаточно взрослым и чувствовал, что мамино заявление «Только не на филологический» было не искусом, не очередным испытанием, но просто добрым советом… И все-таки мне казалось, что, если бы я послушался и поступил в технический, мама внешне одобрила бы меня, но в глубине ее души осталась бы какая-то горечь. Может быть, она и сама об этом не подозревала…

Словом, я все-таки очутился на филологическом, где быстро понял, что между чтением из любви и чтением по необходимости есть разница. Конечно, очень даже интересно, что сказал Пушкин о Гоголе, что, в свою очередь, сказал Гоголь о Пушкине и что о них обоих сказал Белинский, и, исследуя все это, можно было сделать и свое, довольно тонкое наблюдение, но я боялся увлечься. Во мне всегда жило ощущение, испытанное однажды в детстве. Помнится, было мне тогда лет десять. На каникулы мама, как обычно, отвезла меня в деревню. Как-то захворал дед, и я побежал в соседнее село за «докторицей». «Докторица» оказалась молодой девушкой, она пришла, дала деду лекарство, сказала, что еще навестит, и я с соседским мальчишкой Толькой отправился ее провожать.