Борис Василевский - Окна

— Ну, сначала цветы, потом ягоды. Такие черные…

Долго смеялись.

— Дозимовался дядя Вася…

— Да я ее уже лет двадцать не вижу, черемуху, — сказал механик. — Пока до материка доберешься, яблоки пойдут, груши, арбузы разные, а черемухи нет…

И вдруг Авдей вспомнил, что собирался еще записать вой собак. Записи пурги, осеннего шторма и птичьего базара у него уже были. Он взял портативный свой магнитофончик и пошел в поселок. Солнце, спустилось к морю, на лагуну и сопки легли синие тени — как раз наступил час великой собачьей тоски. Беспризорных собак в поселке было множество: одни мирно спали, другие сидели неподвижно, уставясь на юг или на север — никогда, кстати, не замечал Авдей, чтобы привлекал их запад и восток; третьи бродили по берегу, возле разделочной площадки, лениво вгрызаясь в разбросанные там кости. Но его интересовали сейчас только упряжки, содержавшиеся на привязи, — именно они-то и выли. Не однажды Авдей давал себе слово подслушать и даже подсмотреть, как образуется этот хор — немилость ли хозяина причиной или ссора, и кто начинает: вожак, иди поверженная, забитая собака, или все сразу — однако всякий раз забывал и ловил себя на том, что давно уже слышит его, не отдавая себе в том отчета: настолько звук этот здесь, на побережье, был обычным.

Сейчас выли где-то в противоположном конце поселка. Подойдя, Авдей увидел, что это была упряжка Ранау. Более десятка псов с отрешенно запрокинутыми мордами выли, раздувая толстые мохнатые шеи. С минуту Авдей стоял против них, записывая, и вдруг они разом замолчали и со злобой уставились на него, словно он мешал им. У Ранау, единственного в поселке, лайки были с голубыми глазами — говорили, аляскинская порода — и под этими молчаливыми, злобными, почти человеческими взглядами Авдею стало не по себе. Он повернулся, побрел прочь и через некоторое время услышал, что вой за его спиной возобновился…

В поселковом клубе шел какой-то фильм — оттуда слышались громкие голоса и музыка. Авдей вошел. Фильм был старый — чехословацкий детектив. Злоумышленники сидели в баре, склонившись над пивными кружками, и толковали о своих темных делах. Потом они ушли, а пиво так и осталось нетронутым. В зале кто-то, глубоко вздохнув, сказал: «Эх!» — и все засмеялись; смысл этого вздоха всем был хорошо понятен.

После кино были танцы. Тут Авдей увидел журналистку — худенькую, похожую на девочку, и печальную. Он не был знаком с нею, но знал, что она из Магадана, знал также, что командировка у нее давно кончилась, и она не чаяла, как отсюда выбраться, пыталась даже вельботом, но вельбот не прошел, потому что пролив был еще забит льдом.

Авдей пригласил ее. Журналистку звали Тамара.

— А мою жену зовут Лиля, — сразу и честно объявил он и тем самым Как бы очистился внутренне перед Женщинами поселка, которые — он знал — сейчас осуждали его.

— Еще у нас есть Масин, — добавил он.

— Странное имя.

— Это прозвище.

— А моего сына зовут Андрей. И мужа. И две недели назад мы должны были улететь в отпуск, а я все еще торчу в вашей дыре.

Вот отчего она была печальна.

— Я тоже лечу в отпуск, — сказал Авдей и утешил. — Как-нибудь выберемся…

Тут пластинка заскрежетала и остановилась. Электричество в поселке было до полуночи. Тогда Авдей включил свой магнитофончик, и некоторое время в клубе, вызывая всеобщий восторг, раздавался вой собак. Дальше шли какие-то нестертые обрывки танцевальных ритмов, перебиваемые шорохом, треском и писком, потому что записывались они с радиоприемника. И вдруг музыка совсем оборвалась и раздался жалобный голос Масина, баюкающего самого себя: «Аа-а… Аа-а…» Потом Лилькин: «Прямо сердце разрывается слушать. Я возьму…» И самого Авдея: «Договорились же — не приучать!»

Все засмеялись, необидно, но Авдей, нахмурившись, выключил магнитофон.

— Все! — сказал он. — Концерт окончен…

Домой он возвращался вдоль моря. Неширокая полоса припая еще стояла у берега, и там, где лед полого спускался к воде, лежал вытащенный вельбот. «Ветра не будет, — думал Авдей. — Иначе вельбот на припае не оставили бы. Чукчи в таких вещах понимают…» Действительно, стояла та недолгая весенняя пора, когда море бывает гладким, как стекло, и разбросанные льдины кажутся влитыми в его поверхность.

Придя к себе, он снова сел к столу. Беспокойство его не прошло. Раньше он приписывал это действие белой ночи: несмотря на полную тишину и неподвижность, казалось Авдею, что природой подготавливается какое-то таинство, я когда все уснут, оно совершится. Ожидание этого свершения и порождало беспокойство. «А может быть, оно оттого, что я отвык быть один, — сказал себе Авдей. — Шутка ли: три года… Все думаешь, что ты сам расстался с одиночеством, и уверен, что можешь вернуть его, когда захочешь, а когда захочешь, оказывается, что и оно рассталось с тобой…»

Он включил магнитофон и снова услышал Масина. Его только что искупали, накормили, уложили в кроватку, завесив от света пеленкой, и, прежде чем уснуть, Масин жаловался на судьбу… И оттого, что они сейчас были на материке, дома, где Авдей не был три года, ему казалось, что он и их не видел столько же. «Я не отвык, а просто не могу; никогда не смогу теперь быть один», — вдруг понял Авдей. И еще понял он, что ни в какие сопки, ни на какую охоту уже не пойдет, а будет завтра, и послезавтра, и все дни вот так же сидеть у окна и, глядя на далекую линию сопок, ждать, когда, там появится черная точка самолета.

…Остались от нее несколько флаконов разноцветных, каждый со своим терпким запахом, которые давно соединились для Феди в один, мучающий и желанный, ее запах, да еще, прибирая в доме после поспешного ее побега, обнаружил он стопку глупых карточек с названием, выписанным по-старинному: «Флиртъ цветовъ». Пузырьки Федя зашвырнул в сугроб возле дома, а карточки хотел было сунуть в печку, но глянул случайно в первую и прочел: «Фиалка. В моей душе теперь цветет весна душистая, как ландыш серебристый». И настолько слова эти звучали нелепо в здешней жизни, и так не соответствовали они тому, что творилось сейчас в собственной Фединой душе, что он невольно засмеялся и карточки жечь раздумал. Положил на полку к книгам… Потом вышел на крыльцо, увидел ряды палаток и россыпь домиков на склоне сопки, далеко уходящую речную долину, цепочку отвалов вдоль ручья, присыпанных снегом и свежих, таких, кажется, огромных, когда стоишь рядом с ними, и таких все-таки маленьких на фоне сопок, а еще дальше, надо всем, сияющую линию горного кряжа. Цвет неба был уже весенний, сгустившийся в вышине до темно-голубого, но снег еще и не думал оседать — пышный, взбитый, сухой, ослепительный, — и так радостно сверкал и переливался под мартовским чукотским солнцем, струились легкие прозрачные дымки из труб, пахло смолистым свежим деревом… И глядя на этот привычный пейзаж, Федя вдруг ощутил с тоской, что не сможет теперь так, как раньше, счастливо и беззаботно любить свой поселок, где он жил и работал, как здесь выражались, с «первого кола»…