Борис Василевский - Окна

Еще заинтересовал меня Мирон Маркович при нашем знакомстве тем, что внешне очень не походил на представителей той научной магаданской интеллигенции, с которыми мне приходилось иметь дело раньше. Были это, в основном, геологи, здоровые, уверенные в себе ребята, и эта уверенность усугублялась в них сознанием привилегированности своей профессии здесь, в открытой геологами стране. С весны они отправляются в «поле», честно, своими ногами копытят Чукотку, зимой в институте обрабатывают материалы, многие что-то открыли, выстрадали какую-то идею, защитились. И обязательно спорт: штанга, борьба, десятиборье, горные лыжи, — и в спорте они тоже кое-чего достигли: перворазрядники, мастера спорта. И все у них железно распределено, рассчитано: время на работу, время на тренировки, время на книги, а отдых — в смене занятий. Суббота и воскресенье обязательно отданы походам за город… Словом, самый что ни на есть современный тип молодого ученого, да еще в романтическом северном исполнении… А Мирон предстал невысоким, с полнеющей мешковатой фигурой, с толстыми выпуклыми стеклами очков, сползающих на нос, и этим характерным потерянным взглядом поверх очков с одновременным наклонением головы. Тоже, конечно, типичная наука, «профессор, сымите очки-велосипед», но ведь не для Магадана?! Да и занятие его выглядело как-то сомнительно в этой стране пионеров, таежников, бродяг по натуре, «землепроходимцев», как остроумно выражается один мой знакомый, здоровенных мужиков, которые и в снегу могут ночевать, и по лесотундре прут, как лоси, и пресловутый чистый спирт — но где он, спирт?! — пьют неразведенным, — в этом «гнезде», пользуясь словами Николая Васильевича Гоголя, откуда они вылетают на полгода в отпуск на материк, «гордые и крепкие, как львы». АЧ… Какие им еще рецепты психадаптации, когда они и обычный аптечный рецепт забыли, как выглядит!..

Но Мирон объяснил мне, что программа АЧ — это только начало, самый низший уровень, на котором мы еще вынуждены выделять две модели, модель субъекта и модель среды, а в перспективе надо думать о ЧИБ, где человек и биосфера будут рассматриваться в единой системе, приведенной в равновесное состояние… Увлекаясь, Мирон начинает говорить и мыслить как бы рвано, опуская всякие там, привычные нам в рассуждениях, фигуры и модусы силлогистики, выдает готовые тезисы. Поначалу он еще спрашивает изредка: понятно я говорю? — а потом перестает и спрашивать. Куда тогда девается потерянный взгляд из-под очков, — Мирон закипает. «Необжитость Чукотки — миф! Развеять!.. Чукотка обживалась тысячи лет… Мамонты исчезли не только из-за перемены климата, но и охоты… Мы сейчас в основном имеем в виду приезжих, но не надо забывать о коренных… Нужно выяснить с помощью этнографов те психологические изменения, которые произошли здесь у людей за эти тысячи лет… Во взаимоотношениях с природой… Это очень важно! Их отношение к природе — без излишних эмоций и романтизации. Это — их дом… Наша профессиональная задача — понять и удержать все лучшее, что возникло… Может, и так называемые пережитки!.. А тех, кто приезжает — отбирать. Тестировать… Чтоб не было случайных… Чтоб не стоял миграционный вопрос… И охрана природы… Случайные, временные на Севере люди — это бандиты по отношению к природе! И уйти от примитивной биологизации в ситуации «человек и природа»… Не тот уровень!.. Нас уже не интересует, сколько времени человек может прожить в одиночестве или за сколько дней он перетащится через пролив Лонга. Это культуризм в ситуации «человек и природа»! Я понятно выражаюсь? Научная разновидность хип-пизма! — в знак презрения Мирон налегает на звук «п». — Не это сейчас решает… Нам важна психология человека, прочно осевшего на Севере, работающего в коллективе… Мы должны планировать социальное развитие таких коллективов! Без науки это невозможно… И в идеале решать в системе ЧИБ, воспитывать экологическое сознание… Это перерастает в проблему мировоззренческую! Лаборатория АЧ в институте — пока эмбрион… Должен быть отдел экологии!.. Понятно я говорю?»

Утверждают, что профессия накладывает отпечаток на человека. В таком случае Мирон со своими исследованиями экстремальных ситуаций — сам человек экстремальный. А может быть, наоборот, — взрывчатый его темперамент сыграл свою роль в выборе профессии… Тут не решишь. Идеи распирают его. В школе, на уроках физики нам демонстрировали опыт. Сосуд с холодной водой помещали под стеклянный колпак, из-под которого выкачивали воздух. И вода вдруг закипала… Ничего зримого для глаза вроде не произошло, а сосуд бурлит. Слушая и наблюдая Мирона, я всегда вспоминаю этот опыт. Только что шел по улице, смотрел на магаданцев — адаптированные они или неадаптированные, кто их знает? — но, кажется, вполне нормальные, спокойные люди, вон капусту покупают, черешню и яблоки, объявившиеся в магаданских магазинах, цветной телевизор человек грузит в такси, а тут Мирон неистовствует в своей комнатке. У него свое внутреннее давление… Может быть, без этого вообще нет смысла заниматься наукой?.. Во всяком случае, я в его речах услышал то, о чем я и сам думал: в процессе взаимоотношений человека и окружающей среды, в зародившемся стремлении охранять природу должно все-таки исчезнуть противоречие человека и природы и образоваться их гармоническое единение… Иными словами: «Природа только там хороша, где освящает ее довольствие человека, где он и сам равен красоте роскошной природы». Именно — «где он и сам равен…»

Но в этот мой приезд Мирон был грустен и тих. Жена второй месяц болеет, вреден ей, говорят врачи, магаданский климат, тот самый, который включается в «экстремальные условия». Сам Мирон весь в домашних заботах: дочка четырех лет, меланхолическая собака Берта, ремонт квартиры… Из институтских новостей самая важная: только что создана лаборатория экологических проблем народонаселения Севера, именно та лаборатория, «эмбрионом» которой Мирон когда-то себя полагал. Со штатом в семнадцать человек: демографы, социологи, медики. «То есть впервые у нас в Союзе, — обратил мое внимание Мирон, — над этими проблемами будут в комплексе работать общественники и естественники…» Но меня сейчас интересовало другое. Я ехал на остров Врангеля и знал, что ИБПС уже несколько лет проводит там свои работы. В марте 76-го года на острове Врангеля, — и в этом немалая заслуга института! — был наконец учрежден заповедник, первый и пока единственный заповедник в Магаданской области, а в силу своего арктического месторасположения — уникальный в системе заповедников нашей страны. Я хотел познакомиться с людьми, которые там бывали и работали. Мирон тут же свел меня с зоологами — Феликсом Чернявским и Анатолием Ткачевым.