Борис Василевский - Окна

Вера Иосифовна сожалела, что не может показать мне рабочий процесс, оборудование фабрики в действии, но процесс в общем и так был хорошо понятен. Вся несложная его суть заключалась в том, чтобы из горней массы, поступающей в приемные бункеры фабрики, выделить тот самый, один-единственный процент полезного, смешанного оловянно-вольфрамового концентрата, а затем отделить вольфрам от олова. Для этого исходную руду сортировали. Потом начиналось обогащение — в так называемых отсадочных машинах, методом флотации, основанном на разности удельных весов концентрата и пустой породы и, следовательно, на разности скоростей их движения в восходящих потоках воды. Впрочем, не все было так просто: затем надо было избавиться от вредных сульфидных примесей, например, от мышьяка — «Мышьяк — бич для металлургов», — как выразилась Вера Иосифовна, — и для этого концентрат проходил еще через один специальный флотогравитационный процесс… Наконец в последнем, сушильно-доводочном корпусе он разделялся — с помощью электромагнита. Дело в том, что вольфрамит обладает магнитными свойствами, а касситерит, то есть минерал, содержащий олово, — нет. Это их различие и использовалось в электромагнитном сепараторе. «Сепаратор из Криворожья, там его изобрели, — сказала Сумина. — Техника очень надежная, не жалуемся». Она включила его, подняла крышку кожуха, и я увидел, как темные струйки вольфрамита упруго брызнули куда-то вбок, а более светлые крупинки касситерита посыпались вниз… «Ну, а затем концентрат насыпается… раньше в обыкновенные бочки, теперь в специальные контейнеры. Отдельно — олово, отдельно — вольфрам. И все, и на материк…»

Но рассказала мне Вера Иосифовна еще одну интересную вещь. Оказывается, в числе основных минералов, содержащих вольфрам, кроме вольфрамита, имеется еще шеелит, названный так в честь открывшего его в XVIII веке шведского химика Карла Шееле. «Здесь, в Горе, шеелита нет. А на соседнем участке «Светлый» — есть. И он, в отличие от вольфрамита, немагнитный, — объясняла Сумина. — То есть в нашем сепараторе он теряется в олове. Когда фабрика начала перерабатывать руду со «Светлого», перед нами встала проблема: как выделять шеелит? Долго над этим работали, наконец нашли — не электромагнитной, а электростатический сепарацией. Сделали проект, сепаратор такой уже заказан, в этом году должны получить. Это даст дополнительный процент извлечения вольфрама и ежегодную экономию — двести пятьдесят тысяч рублей!..» Я внимательно слушал Веру Иосифовну, — она рассказывала живо, увлеченно, заинтересованно — и вдруг сильное досадное чувство охватило меня. Что же получалось?! — подумал я. Там, в глубине Горы, вкалывали, искали, как лучше бурить, взрывать, как повысить скорость проходки, как эффективнее отрабатывать эти самые «пологопадающие жилы», боролись за объемы; здесь, на фабрике, тоже думали, как лучше перерабатывать эти объемы, и находили, и бились за экономию; и на «Светлом» лежала и копилась уже добытая руда, бери да отвози на фабрику, — словом, не сидел ведь сложа руки народ; и однако, мы с главным инженером стояли сейчас посреди безлюдного, тихого цеха, и никакой производственный шум не мешал нам беседовать, не надо было, как обычно в таких местах, напрягаться, кричать, вслушиваться; фабрика молчала в ожидании руды, вместо того чтобы грохотать во всю положенную ей мощь и выдавать продукцию, — и это потому, что где-то, в Москве ли, в Магадане, «вышестоящая организация» не могла выделить средства на несчастные тридцать пять километров дороги!.. Еще я попытался представить, что начинает твориться на этой фабрике в последние месяцы года, когда станет зимник и примутся возить руду со «Светлого» и когда надо будет за эти три-четыре месяца выдать почти ведь годовой план комбината — какая здесь идет тогда, наверное, денная и нощная штурмовщина! Это ли — как принято выражаться в подобных случаях — государственный подход к делу?!.

Пройдя всю фабрику, мы вышли в склад готовой продукции, и в нем наконец застали какое-то движение: тут стоял «Уралец», кран плавно нес в кузов тяжелый светлый контейнер в форме усеченного конуса, шофер наверху принимал, отцеплял стропы. «А это наш Петр Васильевич Годованец, — как-то ласково и с оттенком почтительности сказала Сумина. — Старожил нашего района, передовик труда. Когда-то возил стройматериалы для фабрики, теперь, возит ее продукцию». О Петре Васильевиче я слышал — это действительно был ветеран трассы, ездил по ней все двадцать семь лет, что она существует… Начинал еще на ЗиС-5. И первый рейс по зимнику, к Ледовитому океану, возглавлял он. Если мой знакомый, Иван Григорьевич Топор, сделал по трассе, как мы с ним подсчитали, примерно 500 тысяч километров, то Годованец пошел уже на второй миллион. Значит, более двадцати витков по экватору… О нем ходили легенды, это он на Иультинском перевале попал однажды в такую пургу, что его тяжело груженную машину чуть не сдуло в пропасть — ветром … Велик, велик был соблазн проехать по трассе с Годованцем, и я не удержался и спросил: «На Первый возьмете?» Петр Васильевич глянул сверху, — а я смотрел на него, задрав голову, и в этот короткий миг неожиданно мелькнуло во мне сходное воспоминание, как я впервые, в восемнадцать лет, попал в Сибирь, на железную дорогу, без всякой специальности, работал там «на подхвате», то есть делал, что велят, и вот так же, буквально снизу вверх, как на нечто недосягаемое, недостижимое смотрел на машинистов, водивших составы по ветке Тайшет — Лена, откуда сейчас продолжился БАМ, и так же, сверху вниз, проезжая мимо, посматривали они на меня из своих паровозных будок, только тогда, наверное, по молодости, сплошь чудилась мне в их лицах суровость и неприступность… Лицо Годованца — худощавое, с резкими чертами, в энергичных складках морщин, — тоже могло бы казаться жестким, если бы не снисходительно-дружелюбный взгляд, приветливая улыбка. Но и опять же: за этим дружелюбием и приветливостью виделось что-то… ощущалась какая-то точная, отделяющая одного человека от другого дистанция, сознающее себя достоинство… что-то было общее в его лице с лицом инженера Куклина, бригадира Хонякина, многих других, знакомых мне по Северу людей, — это было лицо человека, знающего себе цену… «Давай, сейчас загружусь и поедем», — ответил он, и я с сожалением должен был отказаться: прямо сейчас я не мог, потому что уже обещал быть вечером у старателей.

…Признаться, не очень-то я и хотел ехать к старателям, — из того немногого, что я вообще знал о них, сложилась в моем представлении примерно вот какая картина: несколько десятков расторопных мужичков, специалистов на все руки, злых на работу и азартных до больших денег, сбиваются в артель, добровольно на восемь месяцев в году ссылают себя, куда и вертолет не залетает, живут там в наспех сколоченных «бунгалах», наказав себе терпеть все полагающиеся в таких условиях лишения, и горбатят по двенадцать часов в сутки, без выходных и праздников. Ну, а остальные двенадцать — снят… И если уж на комбинате был такой разрыв, такие «ножницы» между самоотверженностью и организацией труда, то что можно было ожидать увидеть у старателей? «НОТ по принципу: Федя — надо!» — как выразился Валера Хонякин… Но Асоцкий уговорил, пообещав познакомить с интересным человеком, кавалером ордена «Знак Почета» Петром Константиновичем Коротких — зачинателем старательского дела на Иультине. «Когда-то, — рассказал Асоцкий, — Коротких, сам горняк с Донбасса, организовал здесь и возглавил первую объединенную старательскую артель». Объединенной она называлась потому, что была многолюдна и состояла фактически из отдельных коллективов, работающих на разных участках.