Борис Василевский - Окна

Кстати — о переменах. Сам-то Лаврентия — или, пользуясь языком старожилов, «Лавр» — принадлежит к тем небольшим окраинным поселкам, в обличье которых новые черты проступают так медленно и постепенно, что они незаметны беглому взгляду. По дороге из аэропорта посмотришь: тот же Дом культуры в центре поселка, высокий и массивный в сравнении с окружающими домами, та же неподалеку котельная с горою угля возле, закопченной стены, дощатые короба теплотрассы, рассекающие поселок во всех направлениях, мостики через них… У гостиничного крыльца та же развалившаяся нижняя ступенька, ты и забыл о ней, а сейчас увидел и вдруг вспомнил: вот точно такая и была… Рядом с гостиницей все то же одноэтажное здание райкома и райисполкома, выкрашенное в неизменную зеленую краску. От него начинается самая первая улица поселка с длинными, барачного тина строениями, сохранившимися еще со времен культбазы; на одном из них небольшая мемориальная доска: «Здесь в 1934 году жили челюскинцы». В конце улицы — больница… Все вроде как прежде — неброская, неспешная жизнь. Потом еще раз пройдешься по поселку, обнаружишь и перемены: не там столовая, попросторней разместилась почта, переехал книжный магазин. На окраине целый строй двухэтажных домов, которых не было раньше, новое, прекрасное здание школы, детский сад, заканчивается строительство новой, вместительной гостиницы… Маленькая площадь перед Домом культуры теперь забетонирована, посередине, в дощатом ограждении — стелющиеся кустики карликовой ивы, перенесенные из тундры вместе с землей… Всякая прогулка по поселку, стоящему у моря, разумеется, приводит, в конце концов на берег. Я постоял, вдыхая запах именно этого моря, или даже так: вдыхая запах моря именно в этом месте. Мне кажется — переноси меня с закрытыми глазами, ставь на берегу, и я буду называть: это залив Лаврентия, это Берингов пролив, а это запах Чукотского моря в Уэлене… Дул ровный и сильный ветер с севера, было солнечно, ясно — при северном ветре в Лаврентия всегда ясно, — и все сверкало, переливаясь и слепя глаза, как бывает, когда в воздухе очень много влаги. По заливу, недалеко от берега, гоняя рыбу, взад-вперед ходили касатки. Их черные, металлически гладкие, лоснящиеся спины с острым зубцом плавника возникали на поверхности через равные промежутки времени и с удивительным согласием, словно не принадлежали отдельным существам, но были частями какого-то единого, отлаженного, работающего под водой механизма… Любуясь, я оглянулся — видит ли кто еще? Неподалеку, на высоком помосте лежала большая цилиндрическая емкость, рядом на холостом ходу поколачивал трактор с волокушей, уставленной бочками. Тракторист, местный парень, равнодушию повернувшись к заливу спиной, сливал из емкости горючее. И теперь я смотрел то на спины касаток, с прежней размеренностью возникавшие из воды, — то на спину этого парня; так он и стоял, широко расставив ноги, на своих бочках, дожидаясь пока наполнится одна, переносил конец шланга в другую. И вот эта невозмутимая спина меня, признаться, поразила! Я вспомнил, как много лет назад шел с эскимосами на вельботе по Берингову проливу и вдруг прямо веред нами, по ходу вельбота метрах в тридцати, всплыл кит. Надлежащего оружия — тогда китов стреляли из ПТР, — у нас не было, да и не управились бы мы с китом на одном вельботе, а все равно: один из эскимосов схватил и в азарте вскинул двустволку. Нет, разумеется, он не выстрелил, его азарт настоящего охотника вовсе не отождествлялся с бессмысленностью, но он позволил себе… он не мог лишишь себя удовольствия хотя бы прицелиться, хотя бы из дробовика. А этот потомок древних морзверобоев ни разу даже не обернулся… Я потому столь подробно описываю всю эту картину, что впоследствии, — и приехав в Уэлен, и уехав оттуда, — не раз вспоминал ее, и, наконец, она стала для меня символом многих найденных в этом краю перемен.

От Лаврентия до Уэлена всего-то восемьдесят километров, но эти поселки стоят на берегах разных океанов, и поэтому хорошая погода совпадает в них крайне редко. При южном ветре в Лаврентия шторм, а в Уэлене, по ту сторону полуострова, море спокойно. Над Уэленом низкая облачность, а в Лавре солнышко и голубое небо. Все эти варианты в самых различных сочетаниях: солнце и ветер, ветер и дождь, туман и шторм, и т. д. — могут чередоваться здесь, — на кончике материка, месяцами. Я поспел в Лаврентия как раз к концу этого тягостного срока и ждал по чукотским меркам всего ничего дня четыре. За это время пришел из Анадыря МИ-6, тот самый, с трубами для уэленской школе. На нем я и улетел. В полу огромного, как вагон, вертолета зиял разверстый квадрат люка, — там, несколькими метрами ниже, на подвеске плыли увязанные трубы. Совсем далеко внизу, в километре, пестрела по-осеннему нарядная тундра: зеленые, золотистые, красноватые, фиолетовые пятна. Через какой-нибудь месяц-полтора все это разнообразие цвета исчезает, а залитая сентябрьскими дождями тундра станет блеклой, монотонно-бурой, унылой. Ну, а сейчас солнечный свет еще более оживлял, украшал ее, тундра отражала этот веселый свет, к снизу, через люк, он врывался в вертолет, прорезая полумрак салона… Возле люка, с наушниками на голове, сидел, поглядывая вниз, Петр Бондаренко бортрадист-оператор. Задача его, как он мне объяснил, — присматривать за грузом на подвеске. В случае, если груз раскачает, он должен сообщить командиру, и эту качку нужно немедленно гасить — снижением ли, изменением скорости. «В этом деле, — сказал Бондаренко, — решают считанные секунды». Но слава богу, наши трубы вели себя спокойно…

А я вспоминал как мне наконец удалось попасть в Уэлен, — впервые за десять почти лет с тех пор, как я его покинул. Это было в апреле позапрошлого, 76-го года. В Лаврентия я прилетел из Анадыря поздно. Смеркалось погода явно портилась, рейсов в Уэлен в тот день было много, и то что летчики согласились сделать еще один, я воспринял как чудо, — впрочем, как чудо, достойно, венчающее все мои предыдущие усилия… «Аннушка» на взлете перенеслась через залив и пошла невысоко над горами. Кроме меня, пассажиров собралось всего двое — знакомые уэленцы: косторез Василий Емрыкаин и мой бывший ученик Витя Ивигук, когда-то тоненький, худенький эскимосский мальчик, а теперь взрослый, здоровенный мужчина, тракторист в совхозе. Спутники мои сидели спокойно, я же то и дело переходил от борта к борту, смотрел то в одно окошко, то в другое. Почти сразу увидел я слева, вдали эскимосское население Нунямо, стоящее на обрыве над Беринговым морем, и широкую полосу морского льда у берега, а еще дальше — чистую воду Тихого океана. Прямо под нами медленно, сменяя друг друга, плыли сопки, такими доступными выглядевшие сверху, что казалось, можно было просто перешагивать с вершины на вершину. Был вечер, солнце садилось там, где ему и положено было садиться в это время года, — на юго-западе, то есть позади нас, потому что мы летели на северо-восток. Уже в Лаврентия начинался ветер, а здесь по долинам вовсю мело, поднималась снежная мгла, и низкое солнце и сумерки, соединившись, окрашивали эту непрозрачную мглу во множество тонов, от у розового до темно-фиолетового… Был момент, когда я испугался, что мы все-таки повернули и возвращаемся, но нет — солнце оставалось по-прежнему сзади. Тогда пора было бы показываться замыкающему полуостров массиву Дежневского мыса и островам Диомида за ним, но, видно, нечего было и надеяться разглядеть их по такой погоде. Наконец мы очутились над последней невысокой грядой, дальше начиналась тундра и Ледовитый океан.