Борис Василевский - Окна

«Вон Уэлен», — сказал Емрыкаин, указывая вперед, но я уже и сам различил его: на заснеженном сумрачном горизонте еще более темную полоску. Я знал, что и нас сейчас можно заметить из поселка, — маленькую черную точку посреди яркого закатного неба, — и уэленцы сообщают друг другу: «Самолет!» Через несколько минут мы сели на лед уэленской лагуны. Жители чукотских поселков любят встречать первые рейсы — с почтой, пассажирами, новостями, — к прочим же, обычно грузовым, теряют интерес. Поэтому я не удивился, что никто не подошел к нашему позднему самолету, да и сам он, тотчас развернувшись, уже удалялся, — летчики спешили возвратиться в Лаврентия до окончательной темноты и непогоды. Попутчики мои разошлись, а я остался один стоять на лагуне, глядя на поселок и не торопясь входить в него, продлевая этот первый миг встречи, это ощущение, когда я вроде бы и приехал в Уэлен и еще не приехал окончательно, не сделал последнего шага. «Постой, постой, помедли, — говорил я себе, — будут встречи, друзья, радостные мгновенья узнавания, долгие разговоры, а этот миг, — наедине с целым поселком, больше не повторится…» И вот, пока я так стоял и смотрел, от ближнего дома все-таки, отделилась и направилась ко мне какая-то фигура, — судя по длинной камлейке и характерной для пожилых чукчанок слегка переваливающейся походке, — женская. Когда она подошла, я узнал ее, это была Люба Калякванау, работавшая когда-то у нас в школе уборщицей. Ее большие темные глаза сияли, широкое круглое лицо казалось еще круглее в обрамлении камлеечного капюшона, и еще шире — от веселой, простодушной улыбки, которую я мог бы приписать радости встречи со мною, если бы не был уверен, что Люба меня, конечно, не помнит, и если бы не знал, что это обычное, свойственное ее лицу выражение, ее всегдашний, неизменный привет — не чему-то в особенности, а разом всему бытию… И на Любу я смотрел с тем же двойственным чувством, что и на поселок: с волнением — оттого, что вблизи, и спокойно — потому что из страшного далека, с расстояния своего десятилетнего отсутствия. Она же, приблизившись и разглядев меня в сгустившихся сумерках, сказала, так знакомо, на чукотский манер, и непередаваемо смягчая и приглушая согласные, и — ничуть не удивившись: «Етти Василевский! Здравствуй! Ты опять в школа будешь? Учитель?» Ее слова вывели меня из философски-возвышенного, созерцательного оцепенения, я вдруг ощутил, что никакого «страшного далека» нет, и понял, что не «вновь я посетил», а попросту вернулся…

Тогда я прожил в Уэлене две недели, и все это время была удивительная погода. Уэлен, как всегда к концу зимы, выглядел заваленным снегами, но снег каждый день сыпал еще, приносился легким северным ветром, потом ветер переменялся на ложный, и этот снег опять поднимался, кружил в воздухе. Но даже когда прекращались и ветер, и снег, Уэлен был окутан какою-то плотной пеленой, то серой и тусклой, если бывало пасмурно, то кипенно-белой, сверкающей, если где-то над нею, невидимое, пробивалось солнце. Причем, эту пелену совершенно невозможно было явственно узреть, выделить, как нечто самостоятельное, отдельное, как, скажем, облако, тот же снег и даже туман, и только по тому, что скрыт был склон уэленской сопки и не различались строения зверофермы за лагуной, можно было заключить, что эта завеса есть, и приблизительно установить ее неверные, размытые границы… К ночи подмораживало, пелена пропадала, ее замещал мерцающий сумрак. Темная даль углублялась и раздвигалась, особенно над морем, потому что в той стороне бывало северное сияние.

…Да, и сам я прожил все эти дни в каком-то странном состоянии, под стать погоде, — словно тоже погрузился в некий туман, в зыбкое, слепящее и обволакивающее марево воспоминаний. Просто невозможно было без воспоминаний!.. Я бродил по поселку, встречал знакомых, своих бывших учеников, допоздна засиживался с давними друзьями, навестил, конечно, школу и всякий раз, проходя мимо, поглядывал на старый учительский дом, в котором жил когда-то. Нет, в дом я не заходил, хотя и знал, кто в нем теперь живет, хорошо знал этих людей, а все равно — было бы грустновато… Конечно, я пытался вглядеться и в действительность: познакомился с директором совхоза, расспросил его о делах, сходил с ним на звероферму, побывал в косторезке, посмотрел новые работы мастеров, посидел в школе на уроках. И опять же — за песцами на звероферме ухаживал Юра Нитоургин, мой ученик. В косторезной мастерской расписывали клыки Нина Кымытгивев и Таня Печетегина, ныне члены Союза художников, — учились у меня еще в шестом классе. А в школе учителя называли фамилии, которые некогда называл и я: Гоном, Эйнес, Эттерультына, Эрмен, Еореле, — только теперь это были дети моих учеников. И — что и говорить, непривычное это было ощущение! — вызывали их к доске, диктовали, выговаривали за невнимательность, ставили им пятерки и двойки Оля Итчель и Вера Ранаутагина — мои ученицы… Я шел на почту дать телеграмму — принимала ее у меня Роза Тымнеквун, по мужу теперь Эттувги. Очень хорошо успевала по русскому языку. Я разворачивал районную «Зарю коммунизма» — там было интервью с Юрой Рентывакатгыргиным, завоевавшим звание «Лучший молодой оленевод Чукотского района» и награжденным Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ. Вот ему, сыну оленевода, выросшему в тундре, русский давался очень трудно, столь же, наверное, трудно, как мне его фамилия, я никак не мог выговорить на первых порах: Рен-ты-ва-кат-гыр-гин. Словом, когда я улетел из Уэлена, а после постарался разобраться в своих впечатлениях, подытожить их, то никакой цельной, отчетливой, завершенной картины у меня не получилось, все в ней — и воспоминания, и действительность — невообразимо перемешалось, и ничего я о той поездке не написал…

Нынешний мой приезд в Уэлен выглядел не так торжественно, как в прошлый раз. Едва вертолет опустился на косу, километрах в восьми от поселка, как подошла грузовая машина, набитая уэленцами, жаждущими попасть в Лаврентия. Тут же вся толпа кинулась в вертолет, кого-то я в этой суматохе рассмотрел, кого-то не рассмотрел, должен был, согнувшись, отвернуться от песка, поднятого и гонимого винтами МИ-6, а когда ветер и пыль улеглись, заметил, что на меня, молча улыбаясь, глядит из кабины уэленский старожил Коля Шкилев, точнее Николай Митрофанович, большой теперь человек в ККП — комбинате коммунальных предприятий. Он довез меня до поселка и поместил во вверенную ему гостиницу, в номер «люкс». Под гостиницу было оборудовано старое здание нашего школьного интерната, а в маленькой комнатке «люкса» я узнал бывшую воспитательскую.