Георгий Семёнов - Луна звенит

Лошадь остановилась, прядая ушами, потому что слышала в тишине, как трещали ветки, и непонятно ей было: удаляется или бежит рядом это огромное дикое существо с седыми ногами, которого она никогда еще не встречала… Ей стало страшно в лесу. Но она не могла ослушаться хозяина и снова пошла вперед, внемля каждому шороху леса.

Хозяин сидел спокойно и тихо, и лошадь представила, что он заснул, потому что с ним по ночам и раньше случалось такое. Она представила себе, что он спит, и хотела повернуть обратно, к дому, но хозяин заворчал на нее и больно рванул по губам удилами, теми кислыми железками, которые он давно уже не вставлял ей в рот. И ей после окрика и боли во рту стало еще страшнее, потому что она ощутила вдруг незнакомое ей беспокойство человека, — он не спал и молчаливо вел ее в неведомые глубины леса, где жили огромные и пугливые существа, страх которых вселился и в лошадь.

Но лес наконец стал редеть, и опять потянулись ольховые кусты, стоящие в поблекшей воде, и запахло впереди привычным…

Так же пряно и тяжело пахли болота около деревни, где она жила, так же тянуло весенней гнилью от этих болот, к которым привел ее хозяин, и лошадь успокоилась. Она прошла еще несколько шагов и стала.

Хозяин сидел без движения и не понукал ее. Было очень тихо и совсем темно. И в этой темноте, в беспредельной серости болот, далеко впереди, куда смотрела лошадь, она видела большое темное пятно, похожее на огромный дом, и мерцающий желтый огонь в этом пятне… Огонь этот то пропадал, то снова ярко разгорался, и лошадь догадалась, что хозяин вел ее к этому дрожащему в темноте огню. Она давно привыкла, что по ночам хозяин останавливал ее только там, где горели огни, и теперь она понимала, что ей придется нести его к тому далекому, рыжему огню, который мерцал в ночи.

Когда хозяин поощрительно чмокнул, стукнув ее по бокам каблуками, а потом потрепал по гриве, она, как будто охмелевшая от этой ласковой просьбы, быстро и услужливо понесла его к болотам.

Ноги ее проваливались, но в азарте, не останавливаясь, она успевала выдергивать их из мхов и лишь потом, увязнув по колено, остановилась и испуганно заржала.

Хозяин заторопил ее, постукивая сапогами, она рванулась и снова пошла… Идти было трудно, потому что ноги то упирались в кочки, то уходили в мох, и всякий раз, когда она, срываясь, теряла опору, из груди ее вымахивал испуганный, стонущий храп, и она, собрав силы, рвалась с этим храпом из вязких и водянистых мхов. Она позабыла о хозяине и вспоминала о нем лишь тогда, когда чувствовала неустойчивую тяжесть на своей спине, затрудняющую движения, и только тогда она вспоминала, что эта тяжесть и есть ее хозяин, который то прижимался молча к шее, вцепившись в гриву, то прикрикивал на нее, поругивался… Но брань не пугала лошадь… Она беспрестанно следила за мерцающим огнем впереди и упорно шла на огонь, на эту чужую беду, к которой спешил хозяин, и тот страх, который она испытывала раньше, в лесу, казался теперь ей ничтожным по сравнению с ужасом, который гнал ее из болот. Она никогда не была так напугана, как теперь. Страх был повсюду, и даже впереди, куда она так стремилась, поджидал ее тот же холодный и липкий страх невидимой беды, страх одиночества возле этой чужой беды…

Но вдруг хозяин остановил ее.

Стало очень тихо. Было слышно, как сзади вздыхали мхи, испуская гнилостный запах, как шипела и причмокивала вода.

Лошадь тяжело дышала, раздувая бока, и медленно вязла в болоте. Но теперь, в минуту отдыха, которую ей дал хозяин, слыша его спокойный голос, обращенный к ней, она как будто отвлеклась и забыла о мхах и о зловонной воде, которую выжимала своей тяжестью. Ей, разгоряченной, было приятно даже отдыхать в этой прохладной и вонючей воде. Хозяин что-то ласковое и успокоительное говорил ей и даже посмеивался. Он давно уже с ней не разговаривал так, и лошадь, увлеченная этими ласковыми звуками, позабыла о страхе.

Вода, в которой она стояла, не поднималась выше, а ноги, увязнув во мхах, обрели как будто прочную опору там, внизу, под вонючей и густой водой, в которой она стояла.

Впереди все так же отдаленно горел огонь, но дом или то пятно, которое казалось лошади домом, теперь уже не домом и не пятном выступало в потемках, а высоким и лесистым берегом, и лошадь чуяла теперь запах дыма, который шел оттуда, и запах смолы. И она, не дожидаясь хозяина, вырвала ноги из мхов и опять, распоров тишину грохотом воды, двинулась вперед… Но хозяин снова остановил ее. Лошадь не понимала, что же хотел от нее хозяин, и нетерпеливо ждала, мягко утопая во мхах. Вода подступала к животу, и опять зловоние било в ноздри.

Коньков отлично знал этот путь к острову, самый безопасный из всех других знакомых ему путей. Здесь не было топей, и Коньков знал, что старые мхи удержат лошадь. А та неширокая трещина, которую он сам перепрыгивал много раз, не беспокоила его, потому что он точно знал, где она проходила. И теперь, привыкнув к потемкам, видел ее впереди по приметам. Но все-таки теперь он спешился и, взяв лошадь под уздцы, повел ее сам к этой трещине и увидел в черной ее, густой воде расплывчатые звезды. Коньков остановил лошадь, а сам, подыскав опору для ноги, махом прыгнул на другую сторону.

— Гоп-гоп! — крикнул он лошади. — Гоп-гоп! Прыгай!

Лошадь смотрела на него и не понимала. Тогда он вернулся и, взяв в руку поводья, опять прыгнул на другую сторону.

— Гоп! — крикнул он и дернул поводья. — Ну, давай, дура! Прыгай… Тебе и прыгать-то нечего. Шагай шире! Шире шаг! Ну… Гоп!

Лошадь наконец поняла его, вытащила увязшие ноги, напряглась и с храпом перевалила через черную воду, плеснув по ней задними ногами, но тут же подобрала их и вынесла на мхи.

— Ну вот, — сказал Коньков. — А ты боялась…

До острова оставалось уже метров двести, и костер уже отчетливо был виден среди деревьев, и даже видны были подсвеченные огнем оранжевые стволы сосен, когда Коньков услышал окрик Волосова:

— Федя, ты?

— Я, мать ее, сдох совсем, — откликнулся Коньков.

— А я думал, лось, — сказал Волосов.

Ночь проходила тихая и холодная, и только изредка раздавались в темном небе, в космическом этом мраке, куда нацелились сосны, изредка слышались там, в вышине, среди звезд, горестные какие-то вскрики болотных птиц… Порой и не верилось, что это были птицы, хотя вскрики их проносились в выси над островом и замирали в отдалении. Порой представлялось, что это воздух так вскрикивал, рассекаемый чьим-то стремительным и неровным полетом. И когда Коньков случайно думал о тех полуночных птицах, ему представлялось вдруг, что там, в вышине, гоняются за невидимой птицей какие-то страшные и опасные существа, а она, эта маленькая быстрая птица, уносясь от погони, жалостливо вскрикивает. Но он-то знал, что не страшный кто-то летает в небе, а просто за самочкой летит в брачном азарте самец, а она уносится от него, зовет его, и слышит ответный его зов, и знает, что он не отстанет, не угомонится и долго будет преследовать ее, пока она сама не опустится на мшистую кочку.