Георгий Семёнов - Луна звенит

— А что там за птица? — спросил он у Волосова.

Тот лежал у костра на хвойном лапнике и лениво щурился на пламя. Коньков смотрел на него через огонь, и ему он виделся красным и как будто заплаканным, потому что глаза его блестели от дыма и жара… И много-много как будто морщин было у него на лице, а волосы тоже блестели, гладкие и черные.

Коньков опять спросил:

— Что это за птицы свистят? Ты слышал?

Волосов сонно улыбнулся и сказал:

— Это хвоя в огне пищит.

— Не-ет, — сказал Коньков. — Хвоя само собой…

Он понимал, что Паша, конечно, не сможет ответить на этот вопрос о птицах: Паша, конечно, не знал, какие там птицы летают в ночи и почему свистят. Но все же опять спросил:

— А может, кулики? Кому бы еще…

Волосов согласно промолчал.

Они давно уже жгли костер, и топливо кончалось. Когда пламя опадало, Коньков вытаскивал из-под себя свежую хвойную ветку и накрывал ею костер. И тогда действительно хвойные иглы начинали пищать на жару, постреливая дымком, а потом, объятые пламенем, раскаленные, кружевом полыхали в огне. Пламя поднималось высокое и шумное, и Коньков уже не видел Волосова за ним, он только видел в эти мгновения вихорь дыма и искры, летящие ввысь, освещенные стволы деревьев и бронзовый бок лошади, которая стояла в отдалении. Потом пламя умолкало и падало, а на раскаленных углях оставалась лежать обуглившаяся ветка, которая не скоро еще загоралась… И все тогда меркло вокруг, и опять в вышине, в звездном молчании неба, в этом холодном и равнодушном просторе тихо раздавались какие-то нежные посвисты птиц, и небо казалось синим тогда и таким великим, таким огромным, что и не верилось в его тишину, в это немое его оцепенение…

— Да, — сказал Коньков. — Тишина.

— А в Москве сегодня дождь, — сказал Волосов. — По радио говорили.

Конькову представилась мокрая Красная площадь, блестящая брусчатка, поникшие флаги и грохочущие тягачи, везущие зеленые ракеты. Ракеты эти тоже мокрые и блестящие, как щуки, с такими же короткими и сильными плавниками… А в тягачах — солдаты в мокрых касках.

— Разве дождь? — спросил Коньков.

— Да.

— А я прослушал… Ничего не говорили новенького?

Волосов ухмыльнулся, и ухмылка его в багряных потомках показалась зловещей.

А Конькову хотелось сейчас поговорить с ним о затее своей, бросить все и уехать, пожаловаться хотелось, что не прижился он здесь; и о дочери, об якоре своем хотелось поговорить. Но он смотрел на Волосова и знал, что тот не поймет душевного разговора, посмеется еще, чего доброго, обзовет обидным словцом… И сидел Коньков сгорбленно у огня — беспомощный и жалкий человек, не знавший страха на тяжелых тропах Кушаверо и потерявший себя в этих безлюдных и ждущих своего часа болотах.

В той стороне болот, где таилась трясина, с громким и резким треском поломалось что-то деревянное, и раздался в тишине кудахтающий хохот. А в ответ издалека донесся другой такой же деревянный, короткий хохоток.

— Скоро светать начнет, — сказал Коньков. — И кто их только придумал! Орут, как черти.

— Черти и придумали, — сказал Волосов. — Чтоб тебя пугать…

Он зевнул и развалился на лапнике.

Но когда опять, все там же, в тех же зарослях топкой трясины, вскрикнули токующие куропачи, он сказал:

— А до войны человека засосало, где сейчас куропатки токуют.

— Ты же спать собрался, — сказал ему Коньков с неприязнью. — Ну так спи! Чего ты мне об этом сейчас говоришь? Зачем это?

Волосов промолчал, а Коньков теперь с особым вниманием прислушивался к утробному гоготу куропаток, которые ходили по опасным и зыбким мхам, затянувшим когда-то человека.

«Ходят там, как победители, — подумал Коньков. — Небось прятались по кустам, пока человек о помощи кричал, а когда засосало его совсем, успокоились, черти… Понимают, наверно, что там, в трясине, не тронут их ни человек, ни зверь, иначе зачем бы им прятаться там…»

Волосов лежал тихо и, казалось, уснул. Без него стало холодно и жутко сидеть у костра и хотелось тоже уснуть, но Коньков знал, что ему не уснуть в эту ночь, и даже не пытался закрыть глаза.

Ночь протекала над миром синяя и прозрачная. Луны не было, но казалось, будто все было залито лунным светом, казалось, что ясно видны были серые полотнища болот, гладь воды и далекий лес, из которого он недавно вышел… Но это только казалось так, угадывалось памятью, вспоминалось по прошлым лунным ночам: серый туман болот и мертвящий свет.

В те далекие лунные ночи было страшнее сидеть у костра и не спать; тогда было страшно смотреть в бесконечный туман болот, будто кто-то чужой и непонятный мог вдруг пройти стороной, показаться под лунным светом и медленно кануть в туман…

И когда Коньков думал об этом, он терял над собою власть, и чудилось ему тогда всякое, о чем смешно было вспомнить на рассвете, да и не вспоминалось, в общем-то, никогда при солнце. Он не любил ночевать на болотах в лунные ночи.

Теперь луны не было, только мелкие звезды мутно мерцали в небе, но было холодно в эту ночь и жутко, и Коньков мучительно поджидал рассвета, подавляя гнет. Но он еще долго просидел в одиночестве у костра, передумал обо всем, о чем только можно думать ночью у костра, заглушая этими думами и спорами с нереальными какими-то людьми ненасытный и упрямый страх, который нежданно пришел к нему…

А когда посветлел восток, он разбудил Волосова и с зябким смехом сказал ему:

— Будет тебе храпеть! Вставай…

Волосов долго откашливался, сопел, дул в угасшие было угли, покряхтывал и наконец спросил:

— А какая, ветеринар, разница между рагу и гуляшом? Сколько лет живу, а никак понять не могу.

Но ответа не стал дожидаться и спросил опять:

— Ты что же, не спал?

— Не спалось…

Волосов захохотал, довольный.

— Хорошо я тебя напугал! — говорил он, толкая Конькова в плечо. — Небось про утопленника думал всю ночь?

— Да нет, — перебил его Коньков. — О другом… Дочка у меня сегодня спрашивает: а почему, дескать, озеро называется Кушаверо? Вот я и думал…

— Брось! Дочка… Знаю! Я, понимаешь ли, спать не могу, когда все кругом спят… Так я тебя вроде бы в сиделку превратил, вроде бы ты адъютант начеку… А Кушаверо-то? Кушаверо потому, — сказал он хитро, — что верь, значит, в куш… Вот так я это дело понимаю…

— Лежит тут… среди болот, — сказал возбужденно Коньков. — Ничейное! А попробуй возьми! Вот оно — все перед тобой! На, бери… тащи в избу! Ни кладовщика тут тебе, ни бухгалтера — неси… Куш-то он куш, да неверный… Куш-то твой, — закончил он ворчливо и, поглядывал исподлобья на озеро, улыбался мрачно и страшно.

А Волосов долго смеялся, согреваясь хриплым смехом, который сотрясал его и, не понимая Конькова, был очень доволен собой и своей шуткой об утопленнике, которая, как он думал, не давала спать ветеринару.