Георгий Семёнов - Луна звенит

Бабушка лежала на убранной постели в синем своем платье. Лицо ее было покойно и бессонно, хотя она и спала, наверное. Люда давно замечала эту странную способность бабушки: просыпаться с бессонными и ясными глазами, будто она и не спала вовсе, будто просто лежала с закрытыми глазами и о чем-то думала, думала.

— Куда мне поставить цветы? — спросила Люда.

— Возьми там пустую кринку, возле печки, — сказала бабушка. — Ящур у нас? Не слыхала… Хорошего тут мало. С кем же ты на охоту?

— Баушк, а что такое ящур?

— Болезнь заразная. Всегда он был, этот ящур. Раньше, бывало, язык да губы оботрешь чесноком корове, и все. Никаких карантинов. А ящур-то он и остался ящуром. Уж и не знаю, чего выдумывают… Не слыхала я что-то…

— Не-ет, баушк, — сказала Люда, наливая в кринку воды, — это правильно. Карантин, конечно, нужен. Раньше коровы в одиночку жили, а теперь колхозное стадо. Ну, как же без карантина?

— А ты-то чего радуешься? Ты вот мне не ответила, с кем на охоту собираешься, мерзавка.

— Да с Петькой Пухаревым.

Бабушка заворочалась на кровати, повернулась и строго посмотрела на внучку:

— Вот уж нашла кавалера, с кашей во рту…

А Люда, прихорашивая цветы в кринке, сказала с обидой:

— При чем тут кавалер! Я по Волге хочу прокатиться.

До вечера она только и думала об охоте, о карантине и о пегих коровах, которых видела утром на лиловом лугу.

Жизнь ей казалась прекрасной. Она представляла себе осеннее увядание, запах жженой картофельной ботвы, и дым, и холодные утренники…

«И все будет хорошо, — думала она. — Если меня не выпустят отсюда, я напишу в техникум письмо и все объясню. И уж, наверное, мне дадут какую-нибудь справку отсюда. Ну, конечно, дадут. Я ведь не по собственной воле…»

Тот месяц, ту бесконечную вереницу дней, которую она уже присвоила, рассчитывая жить здесь до холодов, она видела необыкновенно, видела отчетливо и зримо.

«Пройдет август, — думала она, — а в сентябре уже начнутся заморозки, серые инеи на опавших листьях. Солнышко согреет эти листья, и они будут влажные. Среди этих потных листьев будут стоять последние белые грибы. И шляпки их будут как лакированные. А мне, конечно, дадут справку о том, что карантин. Ведь карантин — это уважительная причина. Даже в школе. Когда выборы, и то на следующий день, в понедельник, не пускают в школу, потому что карантин. А здесь-то уж конечно».

В неясных пока еще, но сладких надеждах Люда пребывала весь день, и то, что ей предстояло сегодня ехать далеко-далеко на лодке, и то, что она увидит Волгу, которую можно будет тронуть рукой, увидит охоту на уток, — все это будоражило ее, и до самого вечера она тревожилась, отгоняя мысли о том, что Пухарев обманет ее и не придет.

Бабушкина старая телогрейка была слишком велика, но сапоги впору. Люде не хотелось надевать эту драную телогрейку с подвернутыми грязными рукавами, в которой бабушка работала на огороде, но она все же оделась так, как велел ей Пухарев, и к лодкам пришла, когда еще не было пяти. А Петя уже был там. Он крепил мотор на корме, и Люда увидела в лодке, замусоренной сеном, его новое ружье с лакированной ложей.

Но выехали они не скоро. Мотор никак не хотел заводиться. Лодку тихо несло по течению, и веслом Люда то и дело отпихивалась от топких хвощовых зарослей. Она сняла телогрейку, потому что ей стало жарко. Пухарев тоже измучился и ругался сиплым шепотом. На спине у него взмокла гимнастерка, и давно не стриженные волосы, соломенными клочьями свисающие на шею, слиплись от пота и потемнели. Он машинально накручивал шнур из сыромятины на маховик мотора и рвал его, откидываясь назад. Потом долго обжигал свечи в горящем бензине и разглядывал их, держа в черных замасленных пальцах. И опять с силой дергал шнур.

Они уже доплыли до устья речушки, до черных, гниющих свай былого моста. Люда не помнила этого моста, который соединял когда-то село с соседней деревней. Волга, подпертая плотиной, затопила деревню, в которую он вел, и люди сломали ненужный мост. А может быть, и не люди сломали его. Может быть, сам обвалился от ветхости.

Высокие бревна с трухлявыми вершинами уныло и голо торчали из воды, словно переходили вброд разлившуюся и уже далеко не узкую речку, которая впадала в Волгу.

Мотор вдруг чихнул и фыркнул…

— А-а, собака, — сказал Пухарев устало. — Жив…

Он торопился и рвал кожаный шнур с остервенением и с каким-то озлобленным хгаканьем, как мясник, разрубающий мясо.

И наконец мотор заработал, заглушив все звуки, лодка ринулась к берегу, разрезая воду, но Пухарев успел схватить рукоять мотора и направить лодку в русло реки. Он потно и счастливо улыбался и обтирал рукавом маслянистое, смуглое лицо. А Люда тоже улыбалась ему, глядя на светлые его ресницы, будто припорошенные мукой.

Мотор был мощный, и Пухарев криком приказал Люде пересесть на нос, потому что волна захлестывала осевшую корму. Люда покорно подчинилась ему, и ей это было приятно — подчиниться. Она никогда еще не ездила на лодке с мотором и немножко побаивалась той несущейся навстречу водной глади, которая скользила под рукой. Она сидела смирно, и ей казалось, что Пухарев слишком сильно раскачивает лодку. Но все эти опасения скоро прошли.

В безмолвном том мире, который раскинулся вокруг, далеко по сторонам стояли леса, и эти леса отражались в гладкой воде. Вода бесшумно скользила за бортами, растекаясь сзади широким и мягким веером. В этом нереальном безмолвии реки и огромного мира плыли белые и красные пирамиды бакенов, и только по этим уплывающим бакенам можно было понять великую ширину реки и сонный ее простор.

Где-то в вечереющем небе, за туманной дымкой, мягко светило солнце, и вода, принявшая рассеянный свет, стала похожа на топленое молоко.

Люда знала, что Пухарев все время смотрит на нее, и когда оглядывалась, он ласково и задумчиво улыбался. И это вынужденное молчание в грохоте мотора, ставшем уже привычным и как будто незаметным, смущало ее, придавая особенную значимость случайным их взглядам. Однажды Люда крикнула ему изо всех сил:

— Смотри! Наш катер идет!

Он, задумчиво улыбаясь, показал ей на уши и отрицательно замотал головой.

— Катер! — кричала она и показывала вперед рукой.

Тогда он понял и закивал в ответ.

Катер быстро приближался. Нос его был острый и высокий, как у военного корабля. Он безмолвно плыл навстречу, огибая бакен, а на носу у него пенились два снежных ниспадающих буруна. Пухарев направлял свою лодку будто прямо на катер, и казалось, если он не свернет чуть в сторону, им не избежать катастрофы. Люда беспокойно оглядывалась, но Петя сидел серьезный и вроде бы не видел ее беспокойства.

Катер надвигался, и Люда тревожно смотрела на его бесшумный и быстрый бег. Она уже видела черный номер на борту, видела капитана в рубке и только сейчас с облегчением поняла, что лодка не столкнется с ним, а пройдет метрах в тридцати от левого борта. Катер проплыл мимо торжественный и молчаливый, как воздушный корабль, и даже с такого близкого расстояния Люда не услышала его шума.