Георгий Семёнов - Луна звенит

Лодку сильно качнуло на волнах, и брызги от ударов кольнули лицо. Но скоро волна успокоилась, и Волга опять разгладилась и улеглась. Катер скрылся из глаз. Пухарев, не выпуская из руки мотор, опять стал ласково и задумчиво улыбаться, когда Люда оглядывалась на него. И лишь однажды он показал рукой и глазами куда-то вперед и что-то крикнул ей. Она взглянула в этом направлении и увидела уток. Они улетали от лодки низко над водой, и чудилось, будто то летели две вереницы уток — одна в воздухе, а другая в воде…

— Утки! — крикнула она и засмеялась.

Он понял ее и тоже засмеялся, кивая.

Люда никогда не видела его таким серьезным и молчаливым, и какое-то смутное чувство испытывала она, думая о незнакомом ей Пухареве, который словно разглядывал что-то очень важное впереди и небывалое, видел то, чего никогда не увидеть ей, что недоступно ей, и чувствовала странную гордость за этого преображенного человека. «Он и за рулем такой, — подумала она. — Так же, наверное, смотрит на дорогу». И ей стало радостно до мурашек оттого, что вдруг подумала так о нем. Но больше Люда не оглядывалась, зная, что он опять загадочно улыбнется ей…

Уже смеркалось, когда они свернули в залив. В этом заливе вода была темная от отражений, и лодка с какой-то удвоенной, казалось, скоростью понеслась по этой воде, мимо лесных и близких берегов, и, когда до камышей оставалось уже немного, когда побежали навстречу листья кувшинок, светлеющие на тинистой воде, Пухарев выключил мотор.

Это было неожиданно, как взрыв. Люда услышала шум воды и тинькающую песенку какой-то лесной птицы… Лодка, сбавляя скорость, врезалась в камыши, и шумные камыши расступились и, тормозя, остановили ее.

— Вот так, — сказал Пухарев, — Видела, утки поднялись?

— Нет, — ответила Люда. — Где поднялись? Там, на Волге?

— Отсюда.

— Нет, не видела…

— Замерзла?

— Нет.

— Ну, не ври только! Я и то замерз.

В камышах густо пахло болотом и все время что-то шуршало тихо и осторожно.

— Давай лучше помолчим, — попросила Люда.

Лес над заливом уже потемнел, и небо над лесом окрасилось теплой розовостью. Смеркалось. Пищали комары.

Пухарев держал ружье на коленях и оглядывал небо. И когда стало совсем сумрачно, и свет неба совсем угас, и уже несносно стали кусаться комары, он вдруг пружинисто поднялся, качнул лодку и выстрелил вверх. И долго вглядывался куда-то, перезаряжая ружье.

— Ты чего стрелял? — шепотом спросила Люда.

— А ты разве не видела?

— Уток?

— Да.

— Нет, не видела.

— Ну, слышала небось, крыльями свистели…

— Нет, — сказала Люда. — Убил?

— Помирать полетели, — отозвался Пухарев. — Ты смотри, а то чего ж так сидеть.

Он говорил это таинственным и сдавленным голосом, и Люда, которой передалась значимость всего происходящего, ответила шепотом:

— Знаешь, как комары кусаются! Ужас!

— Вкусная, значит… терпи.

— Я и так терплю.

— Ладно, молчи, — зашептал он грубо и пригнулся, хищно глядя в небо.

Люда, сдерживая нервный озноб, на этот раз увидела быстро летящую птицу и поняла, что это дикая утка. Ей очень хотелось крикнуть Пухареву: «Вон, вон летит… видишь!» Но она сдержалась и со страхом следила за этой одинокой птицей, которая снижалась и поворачивала к ним…

Утка скрылась за камышами, и Люда решила, что она там села на воду, но вдруг эта утка появилась над ними и как будто закрыла собой все небо, такой огромной она показалась Люде, и в это мгновение Пухарев выстрелил. Но утка не упала. Он долго медлил и опять выстрелил, но утка, набирая высоту, летела все дальше и дальше. Петя смотрел ей вслед, не опуская ружья, а когда она скрылась за лесом, растерянно оглянулся и сказал громко:

— Во как! А верная…

Люда уже не в силах была терпеть комаров, которые звенящим облаком окружали ее. Она втянула голову в плечи, закрылась просторной телогрейкой и больше не видела ни уток, ни Пухарева. Только слышала выстрелы и свист утиных крыльев.

«Боже мой! — думала она. — Когда же это мученье кончится! Я просто не в силах терпеть… Совсем ведь темно. Чего он стреляет?»

Но она не решилась сказать об этом Пете и, проклиная комаров, терпеливо дожидалась его, закутавшись в телогрейку.

Пухарев убил чирка и был страшно доволен добычей. У чирка в темноте чисто светлело брюшко, и было приятно держать его в руках, ощущая упругое и плотное перо.

— А раньше я думала, что это утята, — сказала Люда, — что потом они вырастают в большую утку.

Пухарев улыбался, выгребая веслами из травы.

— Ну что? — спросил он загадочно. — Чего делать-то будем? А то, может быть, костер распалим?

— Не-ет, — сказала она, — поехали.

— А чего ты дрожишь?

— Я не дрожу.

— Замерзла?

— Нет.

Пухарев странно смотрел на нее из потемок и молчал. Весла он опустил, и лодка медленно плыла. Было совсем темно, ничего не видно: ни воды, ни камышей, ни леса. Люде показалось вдруг, что лодка неслышно и плавно несется куда-то вниз, вниз. Она никак не могла избавиться от этого ощущения, и у нее стала кружиться голова. Она улыбнулась через силу и сказала опять:

— Поехали.

А он смотрел на нее и молчал.

— Куда бы мне эту утку положить? — спросила она.

Но Пухарев не ответил. И она вдруг отчетливо представила себе тот переполненный магазин и тех женщин, которые били когда-то Петю по спине и смеялись над ним, над «чернобровым», зажавшим в черных пальцах батон белого хлеба.

Было пугающе тихо вокруг, и теперь Люде казалось, будто лодка плавно вздымается на волне и опадает, и она, преодолевая слабость, спросила:

— Как же ты поедешь в такой темноте?

Он откашлялся и сказал:

— Заночуем здесь…

— Нет, — сказала она испуганно, — нет, нет, ни в коем случае.

— А чего ты боишься? Ты не бойся.

— Ну как не стыдно!

— Ты же видишь — темно, — сказал Пухарев.

— Все-то ездят ведь?

Он долго молчал, а потом сказал глухо:

— Ладно. Иди вперед.

Люда знала, что, когда она пойдет мимо, Петя обязательно обнимет ее, и ей было страшно представить это. Но она нашла в себе силы подняться и шагнуть навстречу. Она покачнулась и ухватилась за плечо Пухарева. А тот действительно, как и думала Люда, обнял ее за талию, резко посадил на скамейку и прижал к себе.

— Пусти, — сказала Люда.

Она не сопротивлялась, не отпихивала его, но, нагнув голову, тихо и с каким-то слезным отчаянием в голосе повторила опять:

— Пусти…

— Ну что ты, глупая, — услышала она. — Что ты…

Руки его были сильные, цепкие и неласковые.

— Пусти, — сказала она. — Ты мне делаешь больно.

И эта боль стала невыносимой, потому что он слишком крепко обнял ее, надавив на ребро, и тогда Люда брезгливо и озлобленно сказала ему:

— Пусти, болван!

Она вырвалась и, запахивая телогрейку, уселась впереди.