Георгий Семёнов - Кто он и откуда

Потом все смешалось: снежное поле за окном, эта женщина в сером платке, ее короткий взгляд, голос кондукторши, мужская рука, на которую падал желтый свет, пальцы с черными морщинами, похожие на морковь, тугая шляпа и деревня, которая горбилась где-то в сизой мгле около моря.

«Какого же черта! — думал Сохин растерянно. — В конце-то концов все это похоже на преследование. Все это мне не нравится. Все это…»

— Мистика, черт побери! — сказал он негромко. — Мы опять с вами вместе.

Но та, кому он сказал это, промолчала и не оглянулась.

…А потом быстро-быстро обогнула автобус и пошла по полю, по какой-то заснеженной, промерзшей тропке или дороге, известной только ей одной, туда, где чернело в ночи Хатилово или море, которого Сохин ни разу не видел. И потом уже, когда он нагнал ее около черных и длинных стен коровника и окликнул, она обернулась и, отступив, спросила, задыхаясь от быстрого хода и страха, спросила отчаянным, резким шепотом, спросила совестливо и с упреком.

— Ну что вам, — спросила она, — от меня нужно?

Вот этого и боялся Сохин, догоняя ее в поле, идя за ней следом и думая, что все это очень похоже на погоню или преследование, что все это гадко и что она, эта женщина, убегающая от него, ужасная дура, хотя и старался понять ее состояние и понимал, как страшно ей слышать сзади торопливо тукающие на холоде шаги, потому что всегда неприятно слышать сзади шаги, даже днем…

— Да не бегите же, черт побери! — крикнул он раздраженно. — Я ведь просто узнать, где живет теперь Морозов…

Лицо ее было сейчас озябшее и злое — старое лицо.

— Саша Морозов, — сказал Сохин спокойнее.

— Не знаю я никакого Морозова… Пустите меня!

— Да как же так! — сказал Сохин с веселым озлоблением. — Да я вас не держу. Вы сами-то здешняя? — говорил он, шагая за ней по корявой тропке мимо первых изб и первых изгородей. — Вы сами-то отсюда? — переспросил он.

— Да.

— И не знаете Морозова?! Ха! Ну этот… он был… Как же вы не знаете! — Сохин вдруг забыл, кем работал Морозов. — Ведь это Хатилово? — спросил он.

— Да.

В деревне было темно, и казалось, темень эту испускали черные избы, изгороди, голые деревья, но женщина уже не торопилась, как она торопилась в поле, хотя и было там светлее от снега.

— А он здесь давно не живет, — сказала она.

— Кто?

— Уже год, наверное.

— Нет, девушка, — сказал Сохин вяло. — Вы, наверное, путаете… Он должен был дом… он хотел дом поставить новый… Под горой-то он жил. Помните?

— Я знаю, — сказала она. — Но только он уехал с матерью…

Сохин ощутил вдруг свинцовую какую-то, сонную тяжесть и, глядя на черные избы с дачными террасками, подумал случайно, что, когда снег на земле и на крышах, они, эти темные избы, как будто стоят без крыш, как будто одни только черные, приплюснутые стены, и все… и высоченные черные деревья.

— А вы к нему приехали? — осторожно спросила женщина.

«И кустарники как проволока, — подумал Сохин. — Столбы…»

— Да, — сказал Сохин. — А вы не путаете? — спросил он.

«Ну и дела, — подумал он равнодушно. — Обсоси гвоздок!»

— А вы к нему приехали, да? — спросила опять она.

— Ну конечно, — отозвался Сохин.

— Погостить приехали, да?

— Ну конечно.

Ему не терпелось проклясть свою праздную выдумку с этой поездкой, и радость, и женщину, которая тихо шла теперь рядом, и Морозова, и тех убегающих от неизвестности лошадей, то несчастье, которое они напророчили желтым своим, оскаленным смехом, и то безумие их глаз, от которого шарахался Сохин, и метель, и ночь, в которой где-то еще бежали, бежали без устали к теплым своим кормушкам обреченные лошади.

— Ну конечно, черт побери!

И с пронзительной какой-то жалостью к себе подумал, что мог бы, наверное, заплакать сейчас, как в детстве, и всхлипнуть от обиды и отчаяния, если бы не то равнодушие, которое навалилось вдруг на него.

— А куда он уехал? — спросил Сохин.

Женщина тенью скользила вдоль голенастых прясел, оград и плетней, и, когда он спросил у нее опять о Морозове, она уже скрипнула вдруг калиткой и, промолчав о нем, словно о покойнике, нырнула в темень дома. Но остановилась за калиткой и неуверенно сказала Сохину:

— А вы подождите здесь… Я только мужа разбужу. Переночуете, может быть, у нас, если хотите… У нас, правда, тесно… и если только на полу?

— Спасибо вам, — откликнулся Сохин. — Хотя бы под полом. Я здесь никого больше не знаю… Спасибо.

Ему уже не показалось странным это почти невероятное предложение, этот почти фантастический случай, потому что трудно, конечно, представить, что можно случайно встретиться с женщиной в Москве, на перроне, потом влюбленно взглядывать на нее и радоваться ее смутному ответному вниманию, сознавать всю несбыточность воображаемых картин, похожих, наверное, на мираж, на ту воду, которая плещется только в сознании, и потом думать, что это не мираж, а настоящая влага, и радоваться этому, прижимаясь к ледяной стене нежилого сооружения, слушая, как гремит над головой ржавый щиток с расписанием автобусов, и, наконец, проклинать эту убегающую, перепуганную всем этим женщину, чтобы потом вот так оказаться перед ее домом и ждать, когда она вернется на терраску, если, конечно, муж ее будет великодушным.

Сохин попытался в эти неприятные минуты ожидания, когда он подспудно как-то и тревожно думал и о Морозове, о котором, как о покойнике, умолчала женщина, он все же попытался представить такой же вот случай с будущей своей и очень вероятной женой, которая вдруг привела бы однажды ночью в квартиру постороннего мужчину.

Пушистая елочка за калиткой, как кошка, злобно шипела на ветру. Порывы ветра колыхали калитку, и тогда тонко поскрипывали ржавые петли. Но этот скрип на холодном ветру казался Сохину по-домашнему уютным, и он думал тогда о двери, обитой войлоком, которую продал, конечно, Морозов перед отъездом, и о той овчинной, сытной духоте избы, стоявшей когда-то внизу, под холмом, у черемухи, где теперь замерзало годовалое море. Та тяжелая дверь с железной скобой вместо ручки висела на покосившейся раме и, распахнутая, летела сама, словно на пружинах, зашлепывая низкий и опасный для рослого человека проем. Впрочем, навряд ли, конечно, могла бы кому-то понадобиться эта тяжелая и драная, как бросовая стеганка, дверь…

На освещенных занавесках колыхнулись большие тени.

«Нет, конечно, — подумал Сохин. — Если когда-нибудь будет жена и, придет человек… Только вот, к счастью, никому не взбредет в голову прийти к нашей двери… Для этого есть теплые вокзалы и гостиницы».

Голос, которого так дожидался он, прозвучал для него неожиданно, но, единственно, что он сразу понял, дружелюбно.

Густая елочка, хорошо освещенная теперь, потому что лампа на терраске вылепливала в потемках рубчатый ствол липы и пушистую бурую елочку, — елочка эта, когда он шел мимо, зашипела опять на него, как кошка, и Сохин усмехнулся ей, а потом, когда поднимался по легким ступеням и когда вошел в летнюю застекленную терраску, хорошо оструганную и чистую, он с виноватой и жалкой улыбкой пожал руку заспанному хозяину и сказал ему с благодарностью: