Георгий Семёнов - Кто он и откуда

— Мне бы только на ночь… Хотя бы вот здесь… на этой терраске…

— На терраске?! — спросил парень. — Проходите-ка. Выдумали тоже!

«А действительно, — подумал Сохин. — Чего это я! На терраске».

И в тот момент, когда хозяин уже протянул руку к переключателю, он увидел там и тут на струганом полу около щелей грядки наметенного снега, и успел разглядеть их золотистое, спокойное и великолепное сверкание, и услышал уже впотьмах, как ломилась в стекла завьюженная черная ночь.

«Что это я действительно! — подумал он, вспоминая о водке. — Что это я прибедняюсь… Мы еще «за жизнь» поговорим!»

Еще он подумал, шагнув в тепло, что уже видел раньше этого парня и, конечно, тот тоже вспомнит его или, во всяком случае, всех их, геодезистов, потому что нельзя такое не вспомнить, потому что море было тогда у всех на уме, а вместе с морем и они, отшлифованные потом и солнцем ребята с теодолитами…

— Спасибо вам большое, — сказал он тихо.

Когда уже снял он пальто и шарф свой сунул в боковой карман, все еще не приглядываясь к комнате, хотя и понимая, что в комнате печка горячая и что пахнет в комнате раскаленными кирпичами и чистотой, он опять сказал, поглядывая на эту печь и на полыхающее после морозца лицо хозяйки, которая стояла около белой печи, он опять сказал радостно и необычно:

— Ах, как хорошо! Как замечательно!

А хозяин усмехнулся и неопределенно сказал:

— Чего уж тут замечательного… В общем-то ладно…

На заспанном, маленьком лице его через всю щеку тянулась похожая на шрам замятина от одеяла или от подушки, и с этим розовым шрамом он казался добрым, смешливым и до предела удивленным.

— Ладно, — сказал он с улыбкой. — А то «на терраске»! Кто ж на терраске в такую пору спит… Ладно. А меня, значит… Лен! — окликнул он вдруг жену и засмеялся. — Как зовут-то меня? Зиновием, что ль? Ладно. Ночью-то вы и здесь намерзнетесь. А то «на терраске»!

Он потеснил плечом жену, Лену («Хорошее у нее имя», — подумал Сохин), которая облизывала свои запекшиеся на ветру губы, и тоже встал у печки с бесконечной своей, смятой улыбкой на маленьком, но плотно сбитом лице. В грубошерстном свитере он был похож на легкого водолаза, с которого только что сняли скафандр.

Потом, когда Лена поставила никелированный чайник на плитку и посуду стала собирать, Сохин достал из рюкзака голубую и, как ему вдруг показалось, наглую, прозрачную бутылку с водкой и, смущаясь отчего-то, робея, поставил ее на стол. Колбасу он тоже выложил, и хлеб, и банку трески в томате…

Парень смотрел на это и улыбался, потирая замятую щеку.

— А что! — сказал он. — Это как в сказке… А? — и засмеялся, поглядывая на жену, у которой опять, как сегодня в поезде, резко и четко пламенели высокие скулы и у которой опять глаза посерьезнели, хотя и старалась она не смотреть на гостя.

— Да, — сказал Сохин и стушевался, решив, что Лена все уже рассказала мужу. — Это действительно, — сказал он. — От самой Москвы.

— Зин! — окликнула вдруг Лена. — Тебе ведь завтра на работу.

Она сказала это поспешно и с волнением и впервые, кажется, тревожно и жадно взглянула на Сохина, словно опять сидела она напротив и серьезное что-то спрашивала у него или твердила ему о серьезном.

— А я думаю, — сказал ей Сохин. — Я думаю, ничего… Я ведь от самой Москвы вез эту штуку, думал, вот с Морозовым…

Он говорил это неуверенно, словно спрашивая у Лены, правильно ли он говорит… И то, что она сохранила в тайне странное их сопутствие и не хотела теперь раскрывать эту тайну, и то, что он сам чуть было не выдал ее, решив, будто сама она уже обо всем рассказала мужу, пока будила его, все это бражной какой-то, бесноватой веселостью легло ему на душу, и он, взглянув на Зина, подумал невольно о женском его имени, о голых его, прозрачных висках и об ушах, похожих на розовые кулачки новорожденного.

«Какой же я дурак! — подумал он. — Какой же я ужасный болван».

Потом, когда выпили водку, Зин помрачнел.

В алюминиевой миске перед ним, в рассоле, остался лежать желтый ломоть кочанной квашеной капусты, и Сохину очень хотелось доесть кусок этой сочной, тугой капусты, но он уже стеснялся хозяев, хотя и подумывал, что в подполе много еще, наверное, этой нежно похрустывающей капусты и что им, конечно, не жалко.

Лена утомленно смотрела на мужа, давно приготовив постель на полу для Сохина. Она постелила на полу, хотя у них в доме был новый и еще не обмятый высокий диван. Он был так высок, этот диван, и так крепки были его пружины, что казалось, будто маленькая женщина невесомо держится на его краешке, еле доставая носками пол, и еще казалось, когда Сохин смотрел на ее ноги, что она не сидит, а напряженно тянется куда-то на цыпочках. А лицо ее было сонное, усталое, а вся она была разморенная и предсонно округленная, сытая, ни о чем не думающая. Ей только очень хотелось спать, и она по-бабьи терпеливо ждала мужа и гостя.

— Нет, я не судья ему, — говорил Зин. — А ты и подавно. Вот только не пойму: ехал-то ты зачем? Он тебе друг, что ль?

— Думалось и так, — сказал Сохин. — Есть, мол, дружок…

— Ну ладно. А ехал зачем? — спросил Зин. — Повидаться?

— И повидаться… А почему бы и нет?

— Ладно. А сам же говоришь потом, что он… это самое… Да ведь не имеешь ты никакого права на это! Ты не обижайся только. Он, может, всю жизнь поджидал этого случая, ему-то тринадцать тысяч за раз и не снились. А тут он с дерьма, понимаешь ли, сало снял. И ты вроде бы сам помог ему. Вот… Да и какое сало-то! Домушка его гнилая вся, а на огороде лук да картошка.

— Неужели дали тринадцать? — спросил Сохин, опять удивляясь.

— Дали вот.

Ему давно уже наскучил этот разговор о Морозове, о городе, о деревне, и он равнодушно уже смотрел на свое отражение в чайнике и думал, что сам он похож на усталую лошадь, а потом со вздохом пододвинул наконец миску к себе и, тайно глотая слюну, резанул черным и острым ножом капусту и стал ее есть, беря по лепестку из миски.

— Да-а, — сказал он вяло. — Только я в том смысле говорю, что если позвал в гости… Он ведь мой адрес знал, мог бы зайти. Я ведь вот о чем. А хороша, — сказал он, — у тебя капустка! — и поглядел на свет через восковой и жилистый лепесток.

Зин засмеялся.

— Травы у нас много, — сказал он.

Зин, громыхнув стулом, поднялся. Уши его, похожие на кулачки, были красные и задорные.

— Ну пошли, — сказал он Сохину, — полюбуемся природой перед сном… А то жена тебя стесняется, спать хочет.

Они молча прошли впотьмах на огород. Ночь была такая же ветреная, но снег уже перестал.

Все, что случилось сегодня, теперь отстаивалось в сознании, и Сохин, вспоминая о необычайном своем путешествии, с озорством каким-то и удалью воскликнул мысленно: «Ах, черт побери! Ну и дела!» — потому что никак не мог в реальности представить вдруг такое и не мог подобрать других слов, кроме этого восклицания: «Ах, черт побери!»