Шамиль Бикчурин - Твердая порода

— Разобрать баню! — скомандовал мастер. — Живо!

— Она ж почти готова! — Кадермат тускло посмотрел на него.

— До бани ли сейчас? — Зубаирова трясло. — Ты-то должен понять!

— Я даже печку начал складывать…

— Тащи камни и кирпичи!

Ругаясь, Кадермат взялся разбирать баню. Жалко, но ничего не поделаешь, такое уж их счастье. Не успеешь начать — вышка валится, еще и к бурению не приступишь — бьет вода. В Карабаше на глубине полутора тысяч метров пласт прихватил инструмент. На Ике со стометровой глубины ударил мощный водяной фонтан, и на тридцатиградусном морозе оказались под водопадом. Ледяная вода била до площадки верхового и лилась оттуда на людей. Как это мог выдержать человек?!

Кадермат понимает положение Зубаирова. Нелегко с этим пестрым народом, почти каждый только и ждет повода, чтобы сбежать с буровой, а ведь как надеялись, что на новой площади пойдет нормальная работа — не может же все время так не везти! И вот — на тебе, началось…

Только к вечеру из конторы подъехали машины, груженные камнем и цементом. Буровая уже проглотила баню, не меньше трех машин дерева сожрала, две машины камня, здоровую кучу цемента, однако утроба ее все еще не насытилась.

Люди шатались от усталости. Но не ругался уже никто, работали как-то механически, чуть ли не равнодушно. Наконец к заходу солнца пустота под землей была заполнена, основа буровой закреплена. Теперь вышка будет стоять, и то хлеб. А там посмотрим — может, и разбежимся. Переговаривались:

— Нет, оказывается, нам нигде спокойной жизни!

— На этой буровой заработаешь!

— Килу заработаешь! Бурили б сами геологи!

Сменив Тин-Тиныча, Кадермат уже хотел приступить к бурению.

— Подожди, Кадермат, — сказал Зубаиров, тронув его за рукав. — Подожди-ка, друг.

Все устало посмотрели на мастера. Это все из-за него. Это у них такой невезучий мастер. У других все как по маслу: и работа в удовольствие, и заработки — карманы пухнут.

— А вы знаете, ребята, почему мы всегда мучаемся на буровой?

Зубаиров зажал рукой подбородок. Буровики уже знали — когда мастер что-нибудь придумывал, он хватался за подбородок. Он у него довольно сильно выступал вперед, раздваивался, и мастер будто бы стеснялся его.

— Ну, кто из вас знает, почему мир всегда смотрит на нас затылком?

— Я знаю, — сказал Фархутдин.

— Ну?

— Ты, товарищ наш мастер, родился в тот час, когда ангелы не успели выспаться.

— Не думаю, — улыбнулся Зубаиров. — Дело в том, что у нас своего обряда и своей молитвы нет. Иди-ка, Сапарбай, неси сюда из моей палатки белый ящик. Только осторожней, будто судьбу несешь!

— Что ты хочешь? — устало спросил Кадермат.

— Майна! Отпусти инструмент! — скомандовал Зубаиров. — Бурить!

Прибежали Сапарбай и Фархутдин, неся новый ящик с замочком. Буровики с любопытством наблюдали, как мастер, улыбаясь, поставил ящик потверже и уселся сверху.

Когда пробурили метров пять, Зубаиров велел поднять инструмент. Он открыл ящик, развязал какой-то мешочек, в котором звенели мелкие монеты. В картонной коробке лежали яйца в рядочек. Что за чертовщина? Мастер взял горсть монет, яйца и подошел к скважине.

— Этот обряд, мужики, совершал Ибрагим-заде, Саакян знает. Древние при постройках в раствор добавляли яйца. В добрый час!

Зубаиров сделал вид, будто что-то приговаривает, потом со звоном опустил в скважину монеты, бросил вслед яйца. После мастера к скважине по одному подходили буровики, кидали туда яйца и монеты. Каждый высказывал свое: «не ломаться», «не сидеть на аварии», «не мучиться зря-понапрасну». Фархутдин бросил в скважину свою долю и, воздев руки к небу, запричитал, как мулла:

— Афсун, туфсун! Падать до дна, пробить ад, добраться до рая, там разбиться и нефтью наверх явиться! Алло, бисмалло! Шахсей-вахсей!

В ящике еще были винные бутылки в стружке. Стоя, каждый ополовинил бутылку. Хорошо пошла.

— Только и всего?

— Ах, кабы еще по капле! С устатку-то…

Фархутдин, подмигивая товарищам, смотрит на Зубаирова:

— Надо бы немного укрепить буровую, мастер…

— Нет, за работу! — скомандовал Зубаиров. — Майна инструмент!

Когда долото с дребезжанием ушло в черную пасть скважины, Зубаиров вытер пот со лба, вышел из буровой, сел в сторонке на штабеля труб, поднял глаза к небу. Красное пламя зари затухало за деревьями. Мастер, ощущая в теле приятную тяжесть усталости, дышал глубоко, всей грудью и смутно думал о том, как дружно сладили с бедой и какие все же молодцы его буровики. «А я все-таки свинья — не дал им хотя бы немножко передохнуть. Даже по-человечески не смог угостить. А ведь намекали. Эх, мастер ты, мастер! Не только угостить, спасибо сказать не догадался. Разве ты станешь мастером без их помощи?»

Для Мутгарая все чужое на буровой — не к чему руки приложить, некуда время деть. Восемь часов можно провести во сне, восемь берет работа, но ведь остается столько же! Мутгарай изнывает. Медленно готовит сам себе еду, стирает носки и рубашки, и даже после всего этого уйма летнего времени, подохнешь от безделья. Уходит в лес и подолгу бродит там, жует ягоды, собирает для Тин-Тиныча грибы — сам-то он их не ест, брезгает. Возвращается, усядется у ближайшего муравейника и, дымя папироской, наблюдает за хлопотливой жизнью этих вечных трудяг. «Не буровая, — медленно думает он, — а сплошное безделье. Ведь в такое время колхозники, настоящие работники-то, почти не появляются в деревнях, все в поле да в поле. При деле, хорошо!»

Под ногами снуют мелкие оранжевые муравьи. Нет, эти не болтаются зря, каждый нашел дело. Вот нашли мусор и по гладкой дороге таскают. Одни переносят личинки, другие волочат хвоинки, кусочки дерева, третьи заготавливают корм, козявок всяких. Некоторые поднимают груз в десять раз больше себя. Один пытается втиснуть в узкий лаз большого синего жука. А эти дружно, десятком, теребят длинный стебелек и сообща тянут. Старательный народ. Не увидишь ни одного бездельника, ни одного праздношатающегося…

Как только начинает подходить страда, Мутгарай заболевает — не ест, не пьет, не разговаривает ни с кем. Просто не о чем с ними разговаривать. А если на далеком поле заслышит комбайн, способен всю ночь не спать. Скрипит койка, ворочается Мутгарай, словно клопы кусают.

«Хоть бы разок сесть за штурвал и по полю, по полю поплыть, хлебного духу глотнуть», — мечтательно думает он.

И правда, куда деться? Если б зима, другое дело. Чистил бы двор от снега, колол дрова, воду носил. И хозяевам квартиры приятно, и сам убивал бы время. Хорошо тоже пойло хозяйской корове вынести, сена задать и смотреть, как она ест. А здесь только и знай дрыхнуть в палатке или пустую трепотню слушать. Разве это жизнь?!