Елена Каплинская - Московская история

От соседнего шкафчика мигнул Малашенко:

— С тебя обмывочка требуется, Герой. Слетать к девчатам?

Фирсов турнул его было по привычке, этого ловкача выманивать спирт у монтажниц, и тут же получил:

— О, уже не подходи! Новое превосходительство у нас завелось! Пять минут Указу, а нос уже до неба торчит!

Фирсова как в прорубь окунули: это что же, теперь каждому забулдыге не откажи, пойдет орать, что ты зазнался. Значит, раз имеешь звание, каждый может тебя вроде буфета выставить для своих надобностей, а ты и не пикни? Вот это поворот.

Подоспел сменный мастер, потряс Фирсову руку, наговорил поздравлений и велел быстренько идти в партком, оттуда звонили и ждут.

Колесо дня завертелось в необычном темпе. Ни секунды он вроде не провел без дела, куда-то бежал, что-то записывал в записную книжку для памяти, входил и выходил из кабинетов, читал по бумажке в микрофон заводской радиоточки свое «выступление», снимался на фото для доски Почета и для заводского музея (вместе со сборщиками «Колора»), договаривался по телефону о приезде съемочной группы с телевидения и кивал покорно, усваивая, в каком костюме ему следует быть, чтобы цвет на пленке вышел хорошим. Потом явились пионеры из подшефной школы, предводительствуемые молоденькой учительницей, она требовательно заявляла: «Нет, именно сегодня ребята должны видеть «лучи рабочей славы», а потом вас и не добудешь, Героев надо хватать только в первый день, у меня уже опыт, мы так даже одного космонавта захватили в суматохе».

И только к вечеру Фирсов вдруг сообразил, что он ни одной минуты не провел у верстака. Его пальцы сегодня не трудились и ему казалось, что потеряли поэтому немного своей ловкости и привычки к работе. Он огорчился, настроение на миг упало. «Ладно, — утешил он себя, — сегодня и вправду суматоха. Ничего, потом, приноровлюсь».

Но как приноровиться, когда мероприятий намечено на неделю целую, а уже сегодня выбился из графика с этой новой Павликовой машиной, он и ума не мог приложить. Разве что тайком ее собирать ночами? Так ведь пожарники из цеха вытурят. Они не посмотрят и на его геройские заботы.

По диспетчерской связи его отыскала Дюймовочка и приказала срочно подняться в дирекцию. Когда Фестиваль, запыхавшись от быстрого бега по лестнице вверх, явился в приемную, Дюймовочка взяла его за уши, расцеловала в обе щеки, упала подбородком ему на плечо и сказала тяжко:

— Ну вот, браток. Рада за тебя. Прямо не знаю как. Только-то нас и остается на заводе из тех, военных… уж всего ничего почти. Лучич-то наш, Лучич…

Она была на полголовы выше Фестиваля и стояла, неудобно согнувшись, и собиралась, кажется, заплакать — совсем, совсем сдавала Дюймовочка, непобедимая заводская крепость.

— Ты это, — промолвил Фестиваль утешительно. — Ты давай не это, ладно? Потому что чего… пока ничего. Ну, точно?

Дюймовочка оторвалась от него, кивнула, подтверждая, что утешение принято, но с неожиданной для нее осторожностью вдруг оглянулась на дверь директорского кабинета и зашептала:

— Я бы, Валь, конечно, и за свой счет дней двадцать взяла и пошла бы за Алексей Алексеевичем хоть сиделкой ухаживать, да, понимаешь, нельзя мне сейчас отсюда ни на шаг. Ермашов давно уж мечтает Лучича скинуть. А я, если что, сама министру позвоню — не постесняюсь. Вот те честное слово.

Фестиваль покачал головой, вздохнул.

— Тут дело такое, Марьянка… оно непросто. Без главного инженера трудно работать. Тут специалист сильный нужен, чтоб на все его хватало. Здоровье-то, оно не шутка. Мало чего нам с тобой хочется, но интересы дела если требуют? Тоже надо трезво на жизнь смотреть.

— Ты что?! — воскликнула Дюймовочка. Она отошла к своему столу и топнула большим ботинком. — Иди! Там тебя ждут. И скажи своему дружку Ермашову: без Лучича завод — не «Звездочка»! А там как хотите, так и смотрите. На чем только держаться будете, как начнет у вас народ каждый в свою сторону расползаться?

— У жизни лицо изменчивое, Марьяна. Иной раз неохота ей в грозное око заглянуть. А надо. Она, глядишь, и подморгнет чего. У нее суровость, у нее и справедливость.

— Пой, соловей! Она, чертовка, к одному так, а к другому только этак. Люди должны друг друга оборонять. Справедливость от них идет, а не от жизни.

— Тебя не переспоришь, — рассердился Фестиваль и пошел в кабинет к Ермашову.

К концу дня на завод приехал Владимир Николаевич Яковлев. Вместе с Ермашовым и Ижорцевым они побывали на «Колоре». Там появился устойчивый брак, почти треть цветных телевизоров получалась «черно-белой», как окрестила их моментальная заводская шутка. Теперь они обсуждали этот вопрос, решая, какие меры надо принять безотлагательно. Что укреплять? Надежность конструкции автоматов, устойчивость материалов?

Ирина Петровна, вызванная из своей лаборатории, высказывалась довольно печально.

— Конечно, — говорила она, — можно и то, можно и это. Но боюсь, что нам придется набраться терпения. У меня из головы не выходит тот парнишка, который хлопнул восьмой кинескоп… Помните, как он быстро утешился? Я вдруг подумала, что мы не очень представляем себе, с кем мы имеем дело. И следует самым внимательным образом отнестись именно к этому моменту. Кто работает на «Колоре»? Вот что надо понять. Они не такие, какими мы были в их возрасте двадцать лет назад.

— Ах, ах, — заметил Павлик, тоже приглашенный Ермашовым, — я этого не слышал, я вообще никаких дамских дат не запоминаю.

— Спасибо, это мне развязывает руки, — засмеялась Ирина Петровна.

— Мне все-таки кажется, — отозвался до сих пор молчавший Ижорцев, — что скорее будет просто-напросто отработать технику и технологию в слабых узлах. Евгений Фомич, давайте я у себя составлю список точек по оборудованию, подключим службу главного конструктора и наладим музыку.

Ермашов обернулся к нему, потому что Ижорцев сидел у стены, чуть позади него, свободно закинув ногу за ногу. Из-под идеальной стрелки брюк выглядывал краешек подобранного в тон носка.

— Давай, Сева, — улыбнулся Ермашов. — Ты у нас, как всегда, палочка-выручалочка.

— Да, по мелочам, — громко сказала Ирина Петровна.

И тут, постучавшись, вошел Фирсов. Увидев такое количество людей, он замер на месте как вкопанный.

— А, сосед! — Яковлев пошел к нему навстречу. — Ну как, дышишь еще или разобрали по кусочкам?

Фирсов ответил вполне в своем стиле:

— Угубнмн…здте…сибо.

— Иди сюда, — позвал его Павлик и хлопнул по стулу рядом с собой. — Садись, именинник!

Ермашов достал из деревянного шкафчика бутылку коньяку, рюмки и блюдечко с нарезанными ломтиками лимона. Ижорцев встал и подошел к нему, чтобы помочь откупорить бутылку.

Высокие стоячие часы в углу кабинета пробили один раз — половина шестого. Майский день еще вовсю гонял за окном по небу розовые тучи. В такую погоду хорошо быть молодым и влюбленным, бежать на свидание к памятнику Пушкина, нащупывая в кармане билеты в Художественный театр. Хорошо думать о желаниях, которые еще только сбудутся, о просторе времени впереди и совсем-совсем ночью, нырнув в постель, представлять себе свой будущий дом, и важную работу, и таинственно незнакомых людей, которые вот-вот войдут в твою жизнь, чтобы подружиться с тобой, полюбить тебя, стать твоими друзьями на долгое всегда. Ах, май, май, обманчивый месяц весны — ты, наверное, для того и приходишь, чтобы напоминать о юности. Фирсов подумал, насколько несчастны те люди, у которых лучшая пора жизни осталась в юности. Это значит, что им не пришлось нажить ничего своего. Ведь в юности ты еще только должник, все твои радости даются тебе авансом: твое крепкое неустающее тело, твои сверстники, всегда готовые к общению, твоя незагруженность, которая лежит пока на плечах старших, и твое преимущество молодости, которой стараются помогать и которой прощается многое, многое. И главное преимущество — время. Время, дающее тебе возможность даже совершать ошибки. Валяй, милок, ничего, потом исправишь. Еще лежат в стороне большие ножницы, за которые время берется, чтобы с железным лязгом отмерять секунды у тебя над головой, когда пора юности исчерпалась.